Ей понадобилось не меньше суток, чтобы переварить хоть как-то то, что произошло. Она не смогла написать ему в тот день, когда приходила Юля. Она вообще ничего тогда не могла.

Поэтому Фроловой понадобилось двадцать четыре часа, чтобы дрожащие подушечки пальцев вбили на экране одно единственное сообщение:

Оксана (21:12): В моем офисе в 22:00. Надо поговорить

Сережа прочитал это мгновенно. Буквально секунда — и выдающие человека две зеленые галочки дали Фроловой понять, что письмо нашло своего адресата. Но ответил он не сразу.

И Оксана поняла: он знает, о чем надо поговорить.

Хотя это не совсем подходящее слово. Поговорить? Нет. Это другое. Это выпотрошить душу. Это постараться не разрыдаться в ту же секунду. Это попытаться смотреть ему в глаза без желания закричать в голос от несправедливости.

Это заставлять себя дышать, когда легкие будут в узел.

Оксана чуть поворачивает голову и блуждает взглядом по стоящим в вазах на столе некогда живым цветам. У нее руки не доходили избавиться от них, и сейчас она непроизвольно видела себя в этих чахлых, поникших бутонах и крошеве пыльцы на белоснежной поверхности стола.

Ее срезали под корень и, надышавшись, бросили в ноги прохожим.

Оксана затягивается снова, закрыв глаза. Внутри грудной клетки девушки пульсирует четырехкамерное, конвульсивными толчками перерабатывая кровь, и она печально улыбается. Хотя бы работает.

Потому что вчера, когда в кресле напротив нее ей наконец представилась будущая невеста и назвала имя своего будущего мужа, оно у Оксаны, кажется, перестало нахуй работать.

— Сережа, — тепло улыбается Топольницкая, и у Фроловой из легких вышибает воздух.

Она задыхается словами и с такой силой сжимает пальцами ручку для подписания договора с агентством на организацию мероприятия, что у нее белеют костяшки. Юля тут же замечает, как меняется состояние девушки, и взволнованно придвигается вперед.

— С вами все хорошо? — беспокоится Топольницкая, чуть хмуря брови. — Вы так побледнели…

Оксана молчит, сжимая сухие губы, и в глазах у нее разверзается такая глубокая пустота, что Юле хочется убежать из этого офиса, крепко закрыв за собой дверь. Потому что у нее в радужках плескалась такая безнадежность, что Топольницкой стало почти дурно.

Она не понимала, что такое вспомнила Оксана, или что вообще произошло, но сейчас она впервые увидела, как всепоглощающее счастье, которое волнами исходило от будущего организатора ее свадьбы, сменилось тупой болью.

Юля даже растерялась, когда вошла в офис девушки и впервые увидела Оксану, потому что Фролова искрилась так, что вызвала почти что зависть у нее. Юля буквально видела в ней себя.

Себя три года назад.

Топольницкая до Сережи ни с кем никогда не встречалась. Это были ее первые, долгосрочные, всепоглощающие отношения, которые изначально не претендовали на статус «серьезные», однако так все и вышло.

Девушка испытывала все эмоции рядом с ним. Все, на которые был способен человек. Она смеялась с ним до боли в животе, ругалась до разбитой посуды и хлопков двери и любила до кончиков пальцев. Она и плакала из-за него, и даже дважды уезжала к матери, не считая того, что еще тысячи раз по нему скучала.

Железное правило «Любовь живет три года» они перешагнули, когда осознали, что вместе уже почти пять лет, и Юле даже жаловаться было не на что, потому что она любила. Так сильно, так безбожно и искренне, что голова шла кругом.

И она знала, что он любил ее в равной степени сильно, ведь так, согласно всем книжкам про любовь, и должно быть.

Наверное.

Движение не может быть только вверх, однажды мы все достигаем пика. И падать с него чертовски больно, если ты не умеешь летать.

Юля откидывает голову назад и чуть поворачивается, утыкаясь виском в колючую щеку Сережи и закрывая глаза. Ее губы трогает легкая улыбка, когда его руки обнимают ее за талию, и она обхватывает пальцами его запястья.

От Сережи все еще пахло морозом, весь он еще немного дрожал и чуть шмыгал носом, поэтому Юля грела его объятиями как можно сильнее. За окном был трескучий холод, градусник, кажется, сошел с ума, и его показатели упали до невозможного минимума, но это не помешало Сереже сделать это.

Найти в феврале живые розы в честь дня влюбленных. Юля таких широких жестов не одобряла, и вообще сразу дала Матвиенко понять — еще в первые недели после их знакомства, — что в таких вещах не нуждается.

Розы для нее — это не то, чем хочется хвастать. Это то, что хочется спрятать. Потому что злые языки найдут способ испортить тебе малину. Потому что счастье любит тишину.

Но Сережа нашел такой оттенок роз, что у Юли перехватило дыхание. Они были нежно-салатовые с желтоватым оттенком. Такие чистые, светлые и прекрасные, что девушка будто расцвела сама, когда взяла букет в руки, и все кругом наполнилось их тонким ароматом.

— Они так прекрасны, — чуть поерзав на диване, удобнее устраивается в объятиях пока еще парня Топольницкая, глядя на стоящие в вазе цветы, — спасибо, — шепчет она, и ее тихий голос тонет в его шее.

— Я бы сказал, что ты достойна всех цветов мира, но ты же такие жесты не одобряешь, — бурчит Матвиенко, но не может сдержаться и улыбается.

Юля понимает это, потому что чувствует, как кожа на его щеке натянулась.

— Не одобряю, — со смешком отзывается она и открывает глаза, надевая на себя очки и глядя в телевизор, на экране которого героиня фильма клянется в бесконечной любви своему возлюбленному.

Топольницкая чуть морщится, когда за все время кинокартины юная леди бросается этими словами уже невесть какой раз. Пустозвонство. Юля этого не понимала. Любить — не значит говорить. Любить — значит делать.

— Мы будем вместе навсегда, — наконец выкрикивает героиня, вскидывая вверх руки, пока какой-то испанец кружит ее на руках.

И Юля вздрагивает, как от разряда током. Слово застревает у нее поперек горла, и она непроизвольно сглатывает и чуть морщится.

— Что такое? — почувствовав тревогу девушки, спросил Сережа.

Топольницкая какое-то время молчит, нажевывая нижнюю губу, и старается успокоить странную взволнованность, поселившуюся где-то между ребрами, пока Матвиенко водит кончиками пальцев по ее предплечью.

— Как долго оно живет? — наконец спрашивает она, выпалив слова, которые внезапно стали обжигать ей глотку.

— Что живет? — не понял Сережа, безучастно глядя на экран и почти проваливаясь в сон.

Юля сглатывает.

— Навсегда, — уточняет она и чуть поднимает голову, чтобы посмотреть ему в глаза. — Сколько длится это «навсегда»?

И сама же задается другим вопросом: «Сколько будет длиться наше навсегда?»

Матвиенко не понимает вопроса, не придает значения, почему он был задан, поэтому просто жмет плечами, возвращая свое внимание просмотру фильма. Юля укладывается обратно, еще не понимая, что только что она этим вопросом заставила свое сознание сорваться с пика в пропасть.

Это стало точкой отсчета. В этот самый момент — она даже не понимала этого — Юля начала остывать к Сереже в геометрической прогрессии.

Со временем касания перестали вызывать трепет, поцелуи стали чем-то обыденным, они приелись друг другу, притерлись за последующие несколько лет и стали похожи не на счастливую пару, а на двух пожилых супругов, которые вместе, потому что так надо, а не потому что хочется.

И затем, казалось, что кто-то запустил адский механизм. Родственники все будто сговорились и сорвались с цепи; мать на Юлю давить начала, мол, пора, девочка, давно пора. И отец Сережи в этом плане тоже не отставал. Пользовался всеми своими рычагами давления на сына так, что выбора не осталось.

Поэтому, когда Сережа встал перед ней на одно колено, она зачем-то сказала «Да». Потому что так нужно. Потому что они шли к этому несколько лет. Потому что это то, чего от них ждут другие.

То, что от них ждет общество.

Парадоксальный, необходимый этап, вытекающий из любых долгосрочных отношений.