— Да какие же они, сука, липкие! — в сердцах восклицает Шастун и дергает руками, всем своим существом желая, чтобы бумага отлипла от его ладоней. — Пиздец!

Попов заливается смехом, сидя на корточках возле него с ведерком разведенного клея в руках, и жмурится от этого, потому что пацан доводит его до икоты от ржача уже второй раз. К слову, первый раз определенно заслуживает всеобщего внимания.

Когда они приходят домой к Арсу, Антон выглядит на удивление серьезным. Он тут же берет все управление в свои руки. Спрашивает, где можно достать тряпки, чтобы воздух из-под обоев гнать, и даже умудряется в тему вспомнить заветную шутку, как бы невзначай бросив Арсу:

— Надеюсь, они не у тебя в голове, конечно.

На что Попов откровенно хохочет, потому что пацан мастерски развеивает слегка напряженную обстановку. Они тут же принимаются за работу, засучив рукава. Выносят из комнаты отдыха — нет-нет-что-вы-это-же-мечта-Шастуна-а-не-комната — приставку, журнальный столик, диван и мягкие кресла, хотя со стенкой приходится повозиться.

И дело даже не в том, что ее разбирать долго, просто Шастун ржет как вне себя, когда видит очередную фотографию Попова из далекого прошлого с длинными зализанными волосами или чем еще похуже.

Арс только качает головой, закусывая губу, и едва сдерживает ржач, постоянно повторяя:

— Я был молод и слегка глуповат!

На что Шастун с наигранно серьезным видом отвечает:

— Да ты и сейчас не особо умный.

Попов чувствует себя странно. Они вроде бы просто сидят вдвоем и разбирают отголоски прошлого, пока на фоне тихо шуршит радио, эхом отскакивая от стен просторной кухни, а вдоль позвоночника у Арса тянется странное чувство.

Спокойствие, чем-то напоминающее давно затравленное счастье.

С пацаном просто находиться рядом, его хочется слушать, пропитываться каждым его словом. Арс ловит себя на мысли, что порой даже не слышит того, что Шаст говорит: он просто смотрит на него. Смотрит и улыбается.

Шастун — его лекарство.

Спасение, которое он получил задаром.

Вакцина, которую — Арс был уверен — он совсем не заслуживает.

Спустя пару часов стенку они наконец разобрали, и теперь остается дело за малым: поклеить обои. Сдирают старые они на удивление быстро. Шастун без табуретки допрыгивает со шпателем вдоль стыка швов почти до потолка, ловко хватается за края и дергает зеленоватого оттенка старые обои на себя.

Попов в тот момент только хочет сказать, насколько пацан ловкий, как вдруг Шастун поскальзывается, запнувшись за собственную, блять, ногу, и после очередного прыжка смачно наворачивается, погребенный содранным со стены куском обоев.

Ноги мальчишки неуклюже растопыриваются, руки раскидываются по сторонам, и он лежит с таким лицом, что после непродолжительной паузы Арс ржет так, что можно вызывать неотложку.

— Только на юмор годен, — почти орет Арс, стараясь перекричать собственный смех. — И больше ни на что? Хотя у тебя и в юморе временами иммунитет слабоват.

Попова почти пополам скручивает от смеха, и он заваливается тупо рядом с Шастом с кистью в руке, кончик которой измазан клеем. Шастун приподнимается на локтях, потирая слегка ушибленное колено, которым благополучно долбанулся о стену, и саркастически прищуривается.

— Смеется он, блять, — сам не может в итоге сдержать улыбки Шастун. — Смешно ему, сука.

— Да ты так навернулся, пиздец просто, — сквозь ржач почти скулит Попов, лбом утыкаясь в пол. — Я таких охуитетельных пируэтов даже в цирке не видел.

— Ой! Ой! Ой! Ой! — вопит Шастун, картинно прикладывая руку ко лбу, а после, выхватив из руки Попова кисть, мажет ею ему по кончику носа. — Получил.

Шастун, как нашкодивший мальчишка, тут же вскакивает на ноги, в защитном жесте а-ля ниндзя выставляя перед собой руки вперед. Попов тут же в голос смеяться перестает, но прекратить улыбаться у него не получается, и он медленно тянется к лицу, убирая с носа уже начинающий засыхать клей.

— Я буду драться! — сверкая озорным огоньком в глазах, проговаривает Шастун, когда Арс встает на ноги с кистью в руке. — У меня черный пояс по…

— Дурачинству, — заканчивает за него Арс. — Знаю, — кивает он, медленно шагая в сторону пацана с кистью наготове и не сползающей с губ улыбкой.

— Только попробуй, — предупреждает его Шастун.

— Так я всего лишь попробую, — соглашается Арс, восприняв сказанную фразу по-своему, как, впрочем, и всегда, и с размаху дергает рукой вперед.

Шастун хочет ретироваться в сторону, но у него не особо получается, потому что Арс, оказывается, очень даже ловкий и быстрый. Так что в следующую секунду Антон уже вовсю отплевывается, пока Попова вновь скручивает от приступа ржача, ибо меткая рука Арса попала пацану кистью в уголок рта.

— Ты придурок, что ли? — утирая рот рукой, смеется Антон, глядя на Попова.

— Это вопрос? — мазнув тыльной стороной ладони по губам, смотрит на него Арс.

Шастун глядит на него в ответ, и внутри все начинает чуть дрожать. У Арса глаза красивые. Пиздец просто, какие красивые. И если раньше он смотрел в эти глаза в основном на съемках или фотосессиях, то сейчас смотрит в них в совершенно другой обстановке.

Они дома. Они оба дома.

Во всех смыслах.

Потому что в эту секунду Антону не хочется думать о том, что в конце концов обои они доклеят, и ему придется ехать к себе. Придется возвращаться в свою квартиру. В место, где он не может быть собой, как здесь. В место, где ему с каждым днем все паршивее и паршивее, а причины он понять не может.

Это и есть вся сущность человека, когда он на подсознательном уровне чувствует грядущее несчастье. Желание заполнить себя другим, пока не поздно.

Попытка вычерпать воду из тонущей лодки с помощью старого наперстка.

— Блять, да факт это, Арс, — чуть дергает уголком губ парень и тут же наклоняется за еще не распечатанным рулоном обоев, чтобы превратить эту комнату в бежевое произведение девчачьего искусства.

Ночь наступает непозволительно быстро, и день уже остается в прошлом, когда они, потеряв счет времени, занимаются обновлением детской. Шастун гонит воздух из-под обоев с невозможной ловкостью и умением, и спустя два рулона у Арса язык не поворачивается сказать, что пацан ни на что не годен, кроме юмора.

Ему даже самому стыдно становится немного от того, что он делает это не так хорошо, как хотелось бы. Арсений к грязной работе не особо привык: ремонт у него дома рабочие делали, как и в доме в Испании, и еще в парочке мест.

У него душа к искусству и театру лежит, и Попов понимает, что оправдание такое себе, на слабую троечку, но поделать ничего с собой не может. А вот у пацана руки заточены под работу, и Арсу почему-то даже шутить не хочется в духе: «Да просто вот она, разница между Воронежским быдлом и Питерской интеллигенцией», потому что брехня все это.

Они заканчивают почти к полуночи, устают при этом до слегка подрагивающих рук и мокрых футболок, потому что в комнате до пизды душно, а окна открывать нельзя, иначе работа вся пойдет псу под хвост.

Шастун утирает рукой влажный лоб, шмыгает носом и делает несколько шагов к двери, чтобы посмотреть во всей красе на это бежевое совершенство, пришедшее вместо бледно-зеленого уныния.

— Мне нравится, — кивает Арс, глядя на обновленные стены.

— Конечно, тебе нравится, — соглашается Шастун. — Я же клеил.

Пацан собой доволен. Он обводит взглядом комнату и удовлетворенно кивает всякий раз, когда натыкается на идеально ровный стык, такой, что не стыдно и блоггером, сука, стать. Пацан весь погружен в результат и не видит, как на него смотрит Арс. С такой благодарностью и таким трепетом, что рехнуться можно.

На друзей так не смотрят.

Когда тебя внезапно катапультирует в новую жизнь — или, по крайней мере, с размаху прижимает к чужой, словно лицом к стеклу, — приходится начинать смотреть на мир в ином свете. Возможно, даже переосмысливать, кто ты есть. Или кем тебя видят другие.