Юкина почесала овальный подбородок, так легче думается, и пробурчала запачканным туфлям: «а ведь у деда Зиновия никогда и не было лавки». Тут же подпрыгнула, резвее резвого исполнила два полных оборота, точно она циркуль, а её организм всё ж таки уверовал в здоровье. Сквозь лысую чащу траурно пробиралась чёрная толпа. Та самая, что навязчиво крала Принца у её глаз. Вот и сам Савелий. Красивый и с раскармливающими скорбь красными гвоздиками. Полина спешно плюхнулась на лавку. Конечно, подозревала, что для спрятаться манипуляций требуется куда больше, однако те же корточки тело отринуло ещё в школе. Ради компенсации закрыла овальные глаза, скукожилась и воображала, будто не дышит.

Жизнь – череда усилий, рождаемых во имя общества и выматывающих до смерти, хотя на самом деле они нужны лишь тем, кто их прикладывает. Человек бьётся о лично создаваемые преграды, спасается от усталости в болезнях потому, что так чувствует себя в праве марать историю. Слишком часто та история – скучный рассказ, который даже не повествуют, выплёвывают, дабы скрасить перекур, но человек всё равно бьётся за себя, с собой, чтобы его заметили люди. Люди, которые умеют замечать единственно самих себя, бьющихся за внимание людей. Взять хотя бы вон тех, что бредут хоронить родственницу, подругу, лучшую подругу. Они не видят ничего, кроме себя в несчастье, и думают лишь о том, насколько оно им идёт. До пристыженной Юкиной нет дела. Её не замечали. Сейчас особенно. Изо всех сил старались не смотреть, ещё пуще мечтали забыть того страуса, что страшно дышал и с вымораживающим хрустом ломал чащу, насилуя всем свидетелям зрачки своей блевотно-жёлтой жилеткой.

Не помнила, как мысли съели дорогу до дома. Тогда ещё прогресс не додумался пустить маршрутки, а автобус ходил реже, чем слухи о смене власти. Не здороваясь с приклеенными к скамье бабульками, вошла в подъезд. Чего слова зазря бросать кому ни попадя? Старухи из-за них всё одно от могилы дальше не станут. А она здесь временно. Всего лишь тратит лето и копит на другое жильё. Какое по счёту лето? Решила не думать. Главное, у неё будет жильё. Без соседей и со своим холодильником.

– Полинка, привет, – однокурсница, которую следует называть подружкой, неожиданно прибежала в прихожую. – А ты чего так рано? – щебетала, нервно покусывая губы.

– Не рано, обычно, – прохрипела Юкина, сдирая въевшийся туфель.

– Устала, да? – слишком заботливо осведомилась подружка.

– Хлеба, что ли, нет? – прекратила растаскивать кожу с обувью.

– И хлеба, – зашептала соседка, – и молока, и яблочек.

– И икры красной, и торта «Прага», – вторила ей Юкина, – и любви взаимной. Ничего, как-нибудь сегодня переживём, – пыльный туфель отлетел в пыльный угол, и ежели бы не 40 размер, вполне ожидаема нераскрытая кража.

– Вот я по поводу любви, – ещё тише ввернула подружка.

– Ты не одна, что ли? – Полина спрятала голую ногу за обутой и опёрлась о шкаф.

– Не одна, – соседка уже несла ей эмигрировавший туфель с улыбкой, предполагающей готовность к следующему апорту. – Пожалуйста, он очень классный!

– И сколько мне гулять? – Юкина выхватила подношение, бросила к своим ногам.

– Ну он недавно пришёл…

– Ясно, – развернулась к двери, – удачно вам там… тут… Пока.

– Спасибо! Ты лучшая! – благодарность вытолкнула из прихожей, после чего дверь немедленно закрылась.

– Пожалуйста. На здоровье, – бурчала прикидывая, насколько хорошо спрятала зависть.

Вышла из подъезда, нахмурилась в небо. Бабулек успело отклеить от лавки. И это волновало немногим больше, чем смысл бытия стеллеровых коров. Зачем плодить в голове пустые думы, когда по расписанию жалость к себе? И Юкина вдруг решила, что путь домой, между прочим, дался ей ой как тяжело. Оказывается, это не день её измотал, а ночь не пускала. Так и говорила: «Сиди-ка ты, Полина, на работе. Оно и завтра быстрее со сборами получится, да и сегодня меньше калорий растеряешь». А чего это ночь так с ней противно разговаривала? И какие вообще сборы, если завтра выходной?!

Дабы не слушать ворчание овальной, пока не тронутой зрелостью женщины, дорога съёжилась, как только могла, и на этот раз до работы случилось идти короче. Повсюду пахло безопасностью. Раньше так пахло от толстых, часто нецветных телевизоров. А она любила всё цветное: простыни, наволочки, салфетки, босоножки на каблучке, вязанные варежки. Вот фотографии предпочитала ЧБ. Лишь им было под силу тушить её горящие овальные щёки. Могли ведь навсегда усмирить и её блевотно-желтую жилетку, но Юкина отважно им не давалась. Оно ей надо? Она же здесь ненадолго. Всё равно ненадолго!

От тощего забора веяло мокрым холодом. Полина поморщилась, и мурашки, не успев толком набухнуть, исчезли. И вряд ли вернулись обратно. Скорее уцепились за тот ветер, что тоже поспешил убраться с пути бесстрашного овала. Без капли одобрения зыркнула на тощий забор: чего он тут вообще стоит? Кого охраняет? Разве что лысый лес от права граждан в него влюбиться. Да и не лес там давно, а так, озеро надежды. Умные мужики его ещё под кепку прячут, предварительно зачесав остатками былого роскошества.

– Ну тебя! – буркнула, отпугивая домогавшийся страх.

Тощий забор вроде как будто и отпрянул в чащу. Однако дальше унести вкопанные сваи у него совсем не получилось. Хотя тогда он ещё и не изображал кардиограмму. Юкина пнула по воротам и сразу же вспомнила о том, что сейчас она в босоножках. Кованная ставня немедленно проснулась и завыла от неожиданности, грозя разбудить всех, чей сон не вечен.

– Дурацкие ворота! – гундосила Полка, старательно впиваясь глазами в дорожку: нет, по сторонам она смотреть не хочет. Вообще не хочет. Боязно? Да ну вот ещё! – Ой! – так произнесла, что по-настоящему себя напугала. – Дура! – адресовала напуганной. – Это всего лишь дед Зиновий!

Вопреки тому, что помянутый давно числился упокоенным, низменные и недостойные здравомыслящего человека инстинкты он ж таки пробуждал. Особенно тёмными ночами, когда об его холодное надгробие плавился брус толстой Луны. Позабыв всё, особенно про своё бесстрашие, Юкина заворожено глядела, как свет лился на сухую могилку деда Зиновия. Масляный ручей плюхался с заброшенного холмика. Не впитывался: то ли он брезговал, то ли усопший по стечению века успел отвыкнуть от подачек, даже небесных. Полина стояла и вовсе не как вкопанная – как впаянная. В самое ядро земли. Лунная лужица коснулась мыска левой босоножки, той, что облезла сильнее. Дивно, конечно, но замечания, прыснутые пусть и родительскими устами, не вылечили косолапость.

Когда мокрый ветер решился запеть, Юкина отправилась в следующую стадию оцепенения. Не одна: с намерением возвратиться николиже. А чего бы и нет? Там, поди, размышлять не требуется, хороша ты для местных или нужно ещё с комплексами походить. Как ни крути, время пришло… но чёртов характер! Для начала он сморщил овальное лицо. Её лицо, так удачно схоронившее багровость под толщу ночи. Затем воинственно скривил овальный рот. Её рот, что, прикусив ледяной воздух, беззвучно выдал:

– Ничего мне не страшно!

И дабы отнять у сомнений шанс на зачатие, Юкина угрожающе, а по-другому она и не умеет, двинулась вперёд. Напролом. Не слушая мокрые кляузы ветра. Назло. Кому? Не успела додумать, овальный живот напоролся на бездыханную оградку. Легонько. Последняя ничуть не пострадала, если не принимать во внимание общий шок.

– Ну дед Зиновий! Ой! Дура!

Это же не то, что не Зиновий, прищурилась, намекая Луне хотя бы ещё капнуть на надгробие, это вовсе и не дед! Полина даже обрадовалась, словно не мертвеца изобличила, а целую труппу Декабристов лично Николаю Первому за шкирман приволокла. И типа он совсем-пресовсем не ведал о таковых доселе. И почему Декабристы из памяти вылезли? Да фамилия у девочки Каховская. Не из-за станции метро же… Маленькая совсем. Овальные глаза Юкиной пали уголками к полуовальному рту. Она уже стыдилась приступа радости. Могилка ещё свежая. Вот была бы несвежая… старая… давняя… лучше стародавняя, было бы легче. Обязательно было бы…