– До вас тут тоже Полина работала.

«Вас»? Ого-го себе! На вы к ней вот так в лоб совался единственно милиционер. Года четыре назад. Про туалет интересовался. Не о пути эволюции вообще, хотел познать эксплуатацию в моменте. Она также краснела. И не из-за предмета спроса. От свалившегося «вы». Уважение всегда давит. Чужое ещё пуще, безжалостнее.

– О, Кизыл, приветствую! – кадровик окончательно забросил бумагу. А чего, он-то своё получил. – Как сам? – поднялся, протянул крохотной ладошке свою – бесформенную, напоминающую кусок холодца.

– Хорошо сам, – улыбался привратник: улыбка давалась лучше, чем иноземная речь.

– Смотри, кто тут у нас, – презентовал кадровик.

Она чувствовала, что обязана сейчас стоять под большим покрывалом, пусть случайно прожжённым пьяной рукой и пахнущим средством от артрита. Не имеет значения, просто наконец сорвите с неё эту дрянь! Но не сорвали. Так обошлось. Её всучили, как дурной подарок, бестолковость которого даже не пытались спрятать под мятой упаковкой.

– Наша новенькая! – рука-холодец опомнилась, прогладила листы, ибо заскучали без ласки.

– Приятно, – привратник лишь собрался кивнуть, а её уже бесило то, что в это слово он умудрился засунуть «ы». Дважды: «прыятыно».

– Юкина Полина Даниловна, – продолжал вещать кадровик, одевая бумаги в папку.

– Опять Полина, – восхитился Кизыл.

Она прикусила губу: её имя прозвучало отвратнее, чем «прыятыно».

– Вот и я говорю, что хорошо! А она не верит, – Холодец отстал от листов, заходил ходуном, указывая на неё, и ведь явно дрожал не от бесцеремонности.

– Одна Полина ушла, другая пришла. Вторая Полка! – радовался привратник, пока она ненавидела его маленькую руку.

Зачем он её протянул? Такое вообще протягивают? Да, она, допустим, пожала. Допустим, не допустим. В смысле, реально пожала. Но это же недопустимо! Носить такие руки. Мужчине. У её парня таких рук не будет. Будут другие, красивые. И он будет их протягивать, а она гордиться: смотрите, мой! С руками! С красивыми руками.

Наверное, хорошо, что тогда был не её день рождения. Просто день. Поэтому мысли про рукастого не перешли границу, избежали участи желания, не сбылись. А то жила бы сейчас с ним, обслуживала бы его, его детей. Фу! Он, поди, ещё и руки свои красивые не пожимал бы, а распускал. Наверное. Она точно не знает. Точно не думает, как могло статься. Совсем не сравнивает, как стало у тех, кого юность называла друзьями. Много лет прошло. Как будто бы все успели всё, что хотели. Время же для этого ходит? Самая очаровательная однокурсница выбилась из шлюх в мамки. Самая умная до сих пор воздерживается от передоза. Что касается лично неё, то тут тоже не без достижений. Например, приобрела новые диагнозы и преуспела в полноте. Речь Кизыла облысела до гладкости, хотя она так и осталась для него Полка. Кадровик вот вообще помер. Его ещё хоронили одномоментно с четвёртой женой Савелия.

Был июль и чёрт знает какой день её работы. Кладбище, совсем забывшее, что оно по купцу Александровское, топило, словно баня имени какой-нибудь самой очаровательной однокурсницы. Блевотно-жёлтая жилетка вообразила себя парником, в котором посадили овальное что-то. Юкина, не желая подыгрывать, искренне считала себя заключённой. Самое противное, политической. Или самое противное, это когда по спине бегут капли и совсем не дождя? Солнце её бесило, поэтому она щурила овальные глаза и назло включала красноту щёк на максимум. Раздражение сказалось взаимным, и каждый луч впрыскивал в темечко тошноту и удушье.

– Тепло, – радовался Кизыл, – очень тепло, – докладывал, не переставая улыбаться небу.

– Очень, – подтвердила, оставив попытки подобрать матерную рифму.

– Зачем печалишься?

– Так кадровик умер, – сморщилась, почесала овальный подбородок. – Кстати, хоронить пойдёшь?

– Я людей не хороню, – привратник мечтательно покачал головой. – Они для меня никогда не умирают.

– И плохие?

– А разве люди бывают плохими?

– Действительно, чего это я?!

– Бывает, что поступили плохо, – он то ли не слышал иронии, то ли не знал о её существование, – не по-человечески. Но это не делают их плохими.

– Угу, плохими не делает. Всего лишь мерзкими. Особенно, когда извинений не добьёшься.

– Это делает их неумными. А извинений добиваться не надо. Как и любви. Ничего добиваться не надо.

– Ну-ну, – направилась якобы в тень, на самом деле уходила. – Ничего добиваться не надо, – тихо передразнила. – Девиз дворника.

– А я привратник, – Кизыл ещё шире улыбнулся ей в спину.

Обхватил спрятанными в большие перчатки маленькими ладошками черенок метлы и принялся чесать асфальтовый хребет. Сейчас закончит, подберёт лопату, её он тоже купил сам, и отправится маленькими ручками земельку разбрасывать. Ту, что не понадобилась естественным для здешнего места нуждам.

Юкина закрыла глаза, и в веки, точно они мишени, тут же угодили горячие лучи. Прям в яблочко. Ей нравились мужские руки. Немаленькие. Нормальные такие. Красивые. Всегда нравились. Но чем больше это «всегда» сливалось с вечностью, тем сильнее «нравится» смешивалось с разочарованием. У Савелия очень красивые руки. Она видела. Когда он хоронил последнюю жену. Сегодня. Он шёл в чёрной рубашке с подвёрнутыми до локтей рукавами. Как обычно божественен. Грустный. Бледный вопреки июльским пыткам. Высокий. Худой. Принц. Настоящий принц. Она бы его накормила. Всенепременно. А потом бы они легли спать. Просто спать. Потому что это в мечтах она знает, что у того глагола есть иное значение, а в реале против сна смеет выступить лишь тварь-бессонница.

Смотрела на него и мирилась с тем, что её «поработаю чуть-чуть» обросло годами. Будто он – это вообще единственное, из-за чего её обязали жить. Ей нужно жить, чтобы она на него смотрела. Поэтому у невнятного, плачущего чёрного скопища не получалось скрыть его от неё. А ведь оно старалось. Ещё как. Чёртова толпа постоянно делегировала всем подряд закрывать его. От неё. Дураки. Она всё равно смотрела. Смотрела сквозь них. Через каждого. Ни секунды не позволила глазам остаться без Принца. Себе разрешила.

Савелий заметил её у той могилы, за четыре участка от деда Зиновия. Наконец-то! Ничего себе?! Это она так далеко ушла? А как же долг? Который заработным платежом красен. Да хрен с ним.

Пот устал прятаться, ибо надоело. Уверенно, будто после свидания с коучем, позволил себе покинуть зону комфорта: ринулся напролом через лоб, плечи, шею, ноги. Плюнул на ограничения, ломанулся, высокомерно игнорируя блевотно-жёлтую жилетку.

Принц улыбнулся. Слегка. Можно сказать, еле-еле. Так выходит, будто он через силу. А он не через силу! Совсем. И не потому, что должен. Как это делает мать в ответ на «я беременна. Ну да, от него. Пить? Бросит! Работу? Найдёт… Обещал. Мам? Ты плачешь?». Улыбнулся немножечко. Просто ситуация не позволяла счастливить лицо на полную. Жена умерла, понимать надо. Четвёртая? Интересно, это в четыре раза больнее или четвертование горя?

Она не стала искать ответ. Она бросилась к чахлому домику – тому самому, что однажды собрался из какого-то некрасивого, уверял привратник Кизыл, дерева. Да, ему ещё отвесили табличкой Администрация. Бежала, отравляя тяжёлым дыханием всё вокруг. Овальные глаза жутко чесались от страха и пота, но она не позволила рукам вылезти из блевотно-жёлтых карманов. Так и неслась вперёд слабовидящим страусом, пока ноги не сказали своё веское «нет». Ибо это ты забыла, что спорт – лишь кем-то выдуманная хрень на вроде левитации или мира во всём мире, а твой организм восторгаться нагрузкой и вообще всем подряд никогда не собирался.

Открыла косую калитку, села на узкую лавочку. Попытки отдышаться твёрдо обещали деревянному кресту скорый переезд на соседнюю могилку. Скорее вместе с землёй. Только бы не с корнем. Зажмурилась, решительно отвоевала руку у жилетки, промокнула веки. Кто это? Какой такой Максимка? А где дед Зиновий? Мрамор плиты, казалось, принципиально не пояснял дальнейшее. Всё, что нужно, ему вытатуировали на роже. Против воли, не лишним заметить. На иные сведения он не уполномочивался.