Мать лежала на кровати, куда больше похожая на страшную копию самой себя, на восковую куклу, чем на живого человека. Жиденькие седые волосы были аккуратно зачесаны назад и заколоты дешевым пластиковым гребнем. Поверх одеяла лежали сухие руки.

Мне она не обрадовалась.

– Здравствуй, мама.

Равнодушный взгляд мимо. Голос стал резким, каркающим.

– Саша, ты зачем его привел?

Отец заюлил:

– Ну, как же, Наденька, он должен был прийти, все же он наш сын.

– У меня нет сына. У меня никогда не было сына. Я не знаю этого, – она брезгливо поморщилась, – и знать не хочу. У меня была дочь. А он…

Она замолчала, не договорив, и отвернулась. Куда уж яснее – здесь я был лишним.

– До свидания, мама.

Я вышел, свернул в кухню и уселся на табурет возле приоткрытого окна. Обычно здесь курил отец. Так не будем нарушать традицию. Сигарета сама прыгнула в пальцы.

Пока отец успокаивал мать, я успел выкурить две штуки, но легче не стало. Он пришел какой-то осунувшийся, усталый, погасший. Чиркнул спичкой, поставил на газ чайник.

– Чай будешь?

Я покачал головой, раздумывая, не закурить ли третью.

– А кофе?

И тут я не сдержался:

– Папа, ну ты-то хоть понимаешь, что я здесь не при чем?

Он стыдливо опустил глаза и пробубнил уклончиво:

– Как тебе сказать…

Не раскуренная сигарета переломилась в пальцах, сердце сковал лед.

Отец договорил:

– Только в тот день с Ирочкой был ты…

– Папа!

Я не мог поверить своим ушам. Ладно мать. Женские поступки часто лишены логики. Но отец! Если даже он…

– Извини. Мне все понятно. Больше не буду вам мешать. Ты тоже можешь считать, что у тебя никогда не было сына.

Наверное, это прозвучало жестоко, только отец даже не стал меня останавливать. Он стоял и дрожащей рукой пытался надеть на чайник свисток. Я метнулся в коридор, скинул тапки, подхватил подмышку куртку и… не смог сразу попасть ногой в кроссовок. Глаза застилали слезы. В голове стучало.

Надо же, а я считал, что никогда больше не смогу заплакать. Слишком много слез было пролито тогда – в августе далекого семьдесят восьмого. Слишком много боли тогда пришлось пережить. Все эти годы я думал, что тот кошмарный август выжег во мне жалость. Навсегда. Ан, нет! Жаль было мать. Жаль отца. Жаль себя. Себя, пожалуй, жальче всех.

Тот август унес не только мои слезы, он украл у меня счастье, разрушил всю мою жизнь. Забрал то, что всех нас объединяло, делало из нас семью. Дружную, счастливую. Как жаль… только ничего нельзя вернуть.

Лифт остановился на первом. Кабина напоследок слегка подпрыгнула, и я рванул к выходу. Здесь, в подъезде, было слишком душно. Эти стены давили на меня. Хотелось глотнуть воздуха, избавиться от страшных воспоминаний. Забыть. Обо всем забыть…

Я толкнул дверь и вырвался на волю. В лицо ударил прохладный ветер. Уйти, убраться отсюда, как можно быстрее! Ноги сами понесли вперед.

Я поднял лицо к небу и мысленно прокричал:

– Господи, я готов отдать свою жизнь, лишь бы вернуться туда, назад и все исправить.

Небеса ответили безмолвным равнодушием. Господь очень редко снисходит до разговоров по душам. И ж точно не со мной. Я сделал шаг. Услышал визг тормозов, чей-то крик. Удар, мгновенная боль. И свет погас. Сознание еще успело уловить взволнованное:

– Кто-нибудь, вызовите скорую!

Все. Я отдал жизнь, как и обещал. Правда, Ирку это не вернуло.

Разбудила меня песня. Какое-то время я ее еще слушал, поражаясь, где только умудрились раскопать такой раритет. Потом вдруг сообразил, то сплю отчего-то сидя, ужасно неудобно, что меня качает и потряхивает. Изумился еще сильнее и открыл глаза.

Глубокий с хрипотцой голос выводил:

Над головой у меня был низкий потолок из кожи молодого дерматина. Светлый, в темную крапинку. Под задницей довольно жесткое сидение. К спинке этого сидения я благополучно прилип щекой. Перед глазами в окне мелькали виды – большей частью желтые поля, разделенные купами высокого кустарника.

По всему выходило, что нахожусь я сейчас в автомобиле. Только вот совершенно не могу вспомнить, как в него попал и куда еду.

Песня эта показалась мне знакомой. Вопрос вылетел сам собой:

– А что такое коверкот? – Голос у меня был чужой, какой-то детский, ломающийся. Ладонь сама собой от испуга прихлопнула губы.

– Пальто такое мужское, – ответил отец, – проснулся Олежка? Что-то ты разоспался.

Пальто? Машина? Да здесь такое происходит? Каким ветром меня сюда занесло? Все вдруг показалось неправильным.

Мой взгляд пробежался по салону. Рядом со мной, на другом конце сидения притулилась, поджав под себя ноги, Ирка. Меня она старательно не замечала. Читала книгу. Я усмехнулся. Ирка так делала всегда, когда изволила дуться. А дулась она с завидной регулярностью.

Из зеркала заднего вида на меня смотрел молодой отец. Кто сидел передо мной, отсюда видно не было. Вероятно…

Стоп! Ирка? Отец? Неужели получилось? Я все еще боялся поверить своим глазам. Видимо, у меня изменилось лицо, потому что отец вдруг спросил:

– Олег у тебя все в порядке?

Я ответил поспешно:

– Да, пап, укачало только немного.

Мать не глядя протянула леденец, завернутый в синий фантик.

– Возьми, станет полегче.

И я, как послушный сын, зашелестел бумажкой.

В детстве мне очень нравился этот вкус. Хотя, почему в детстве? Все, Олег, все, пора отвыкать от стариковских замашек. Теперь не придется вставлять к месту и нет: «А вот в наше время!» Я едва не рассмеялся вслух. Теперь в этом «детстве» придется жить. И не кому-нибудь, а мне. Мне! МНЕ!!! Я развернул сине-розовый фантик, разгладил его на ладони, полюбовался на лайнер и прочитал: «Карамель взлетная!»

Почему-то все считали, что леденцы помогают от тошноты. Кому-то они, и правда, помогали. Народ еще не успел узнать отрезвляющее слово «Плацебо» и свято верил в чудодейственные свойства разной ерунды.

Внутренний циник тут же взял слово и напомнил мне, что в двадцать первом веке мало что изменилось. Люди любят, когда их дурят. И охотно ведутся на обман.

– А мне? – Немедленно возмутилась Ирка.

Мать тут же выдала конфету и ей. А во мне всколыхнулась давняя неприязнь. Всколыхнулась и пропала. Теперь, своим взрослым умом я прекрасно понимал, что это – обычная детская ревность. Но раньше она основательно отравляла мне жизнь.

Леденец за щекой растекался приятной кислинкой. Я неспешно перекидывал его со стороны в сторону. Отчего-то вспомнилось, как отец купил копейку, как взахлеб рассказывал, какая у него чудесная ласточка, какой ему достался замечательный цвет. Практичный. Немаркий. Сплошные плюсы.

Потом мы все, гуськом, бежали по лестнице во двор, чтобы лицезреть это чудо воочию. У подъезда стоял новенький жигуль. И я прекрасно помню лицо матери.