Забытые голоса

Рассеянный упадок средь полей,

Укутан стариною словно шалью,

И корни голые понурых тополей

В снегу стоят, блестя морозной сталью.

Дорога возле леса полосы

Дугою изогнулась у оврага,

На ней теперь лишь беличьи следы,

Она не помнит уж людского шага.

Ряды домов чернеющих стоят,

На журавлях гремит цепная привязь,

Промерзшие до дна, колодцы спят,

И тропы все скрывает снега известь.

У старой церкви, тих и безголос,

С седыми потемневшими крестами

Раскинулся в спокойствии погост,

С табличек, обесцвеченных глазами.

В еловых лапах здесь покой застыл,

Кто с хлеба рос и знаменем гордился,

Потомков их уж город поглотил.

И к пасхе ни один не возвратился.

Деревни брошенной понурые черты

Все гаснут и тускнеют погибая,

И лишь весной горластые дрозды

Напомнят о былом цветенье края.

А к ночи снова выкатит луна,

И ветер запоет в оконных петлях,

И зайчик лунный с битого стекла

Скользнет, пропав в морозных дебрях.

(ноябрь 2016)

Вечерняя заря

Бежит за закатом кудрявая дымка,

Поля на куски рассекают столбы,

И пруд запестрел как цветная косынка,

У старой, подернутой мохом, избы.

Там глиняный яр, возле самой дороги,

Кричит переливом голодных стрижат,

Разбитой телеги гнилые оглобли

Поломанным краем на дерне лежат.

Пустая, забытая всеми, заимка,

Запущенный хмель свои сети плетет,

Висит на заборе пробитая крынка,

И ветер на ней свои песни поет.

И чаща в покое безлюдном прилежна,

И елки прямые глядят в небеса,

И вечер купается в зареве свежем,

И лес дарит ветру свои голоса.

И в голосе том нет ни воя, ни злобы,

Он весь колыбельным покоем цветет,

Закатного времени воздух особый,

Природа его от тревог бережет.

И мягким ковром разливается сумрак,

В свой шелк пеленает короны берез,

Тревоги берет и на небе безлунном

Поля засевает мерцающих звезд.

И ночь – торопливая дева босая,

Как будто винясь за былую грозу,

Неслышно идет, нежность ветра вдыхая,

Любовнику – августу, дарит луну.

(июнь 2017)

«Серебро»

На серебро меняли годы молодые,

Лишь блеска белого добавив волосам,

Непокаянные, неверные, больные

Слагали головы, не веруя часам.

Держались запада рассыпчатых путей,

Тащили душу к холодам пустых тотемов,

Забыв о том, что рождены в миру идей,

Себя безропотно даря чужим системам.

А там заморская, в колоннах, цитадель

Качает головой насосных вышек,

Ей, чем быстрей летит войны метель,

Тем больше серебра на дне кубышек.

И вот за каждым, кто дурманом опоен,

Ступает прихвостень рогатых истуканов,

Ведет за ворот, все сильней ввергая в сон,

Все тщательней укрыв души изъяны.

Где солнце, не касаясь створок глаз,

Плывет, скользя, по серебрённым шорам,

И ветер не несет свой тонкий сказ,

Струясь, как ранее, стихов живым узором.

И холод слышится иллюзией тепла

Среди безвкусицы изысканного сноба,

Его рассветы средь бетона и стекла,

Свобода воли, в рамках спаянного гроба.

Все глубже пропасти меж славы и пути,

Средь тех, кто спит, и тех, кто грезит волей,

И сколько этих – все ж собравшихся идти,

Да вот застрявших в посошке хмельных застолий.

И сколько в серебре терявших сердце?

О них твердить не хватит острых слов,

Но есть свое у серебра святое место,

В кругу зеркальном дальних маяков.

(июнь 2017)

Тени Петербурга

Горький воздух летел от кудрявой ольхи,

Красным солнцем цеплялся за голые ветки,

Фонарей городских шаровые́ огни

Словно шепчут в ознобе парада безветрий.

Тенью черной плывет по кирпичной стене

Изогнувшийся контур в старинном наряде,

И морозной прохладой скользнуло в уме

Черт размазанных образ, иконы в окладе.

Сон сиротски ютится в тревожном мозгу,

Ловит скользких фантомов сутулые плечи,

И как будто не видя тех черных толпу,

Все иду неустанно, в плену белой ночи.

Сырость улиц течет проходными дворами,

И метет по дорожкам чуть видным песком,

Смотрит ночь на меня темных стен тупиками,

И опять тихий призрак плывет под окном.

И невидим в стекле, разведенном крестами,

Головою трясет словно дряхлый старик,

Чуть согнувшись себя осеняет перстами,

Достоевского, в тени проулочной, лик.

За догадкой настырной откликнулся ужас,

И где воли неведомо столько нашел,

Что по тонким, лежащими пятнами, лужам,

Не пустился бежать, а лишь быстро пошел.

За Лебяжьей канавкой, под бюстом Паллады,

Среди Летнего сада, ветвистых дорог,

В коридоре зеленом вьюнов анфилады,

Контур Блока в аллее неспешно плывет.

Это знать все размашистый сон беспримерный?

Над рассудком смеется и водит впотьмах,

Или бес привязался, из гиблой каверны?

Ворожбой напускает на голову страх.

У речного гранита ступенчатых спусков,

Чернышевский с Державиным в воду глядят,

Наблюдают, как чайки в медлительной грусти,

Через реку к «Авроре» неспешно летят.

Вот в дыму Миллионной у Марсова поля,

Броневик тихоходный плывет над землей,

А за ним разъяренно народная воля,

Вскинув кверху штыки пробегает толпой.

Вслед за Глинкой ступает задумчивый Пушкин,

Вдоль канала, где высится Спас на Крови,

А у моста, где в берег уложены пушки,

Зашвартованы прошлого снов корабли.

За каретой царицы с эскортом гусарским,

Свора нищих детей в берестяных лаптях,

А за ними Распутин, походкою барской,

Шел с зажатым картузом в огромных руках.

Заблестели лучи пооплавленных све́чей,

Вместе с оловом глаз перехожих калик,

И держась за веревку теснятся навстречу,

За мальчишкой – ведущим, что к ходу привык.

За фонтанами замер задумчивый Гоголь,

В «Англетере» Есенин из окон глядит,

По брусчатой тропинке с улыбкою строгой

В легком платье Цветаева плавно парит.

Бродят толпы несметные лиц неизвестных,

Словно памяти призраки прежних веков.

Смотрят в небо и в воду с карнизов отвесных,

Будто ждут отпущения слов как грехов.

Вся пропитана кровью «седая Пальмира»,

Вся прошита тенями остывших идей,

Голоса революций здесь в камне застыли,

И искусства под небом висит колыбель.