– По закону карандашом – дифанация выйдет, ну, да для вас можно сделать послабление.
Хозяин расписался по указанию рассыльного и вздохнул:
– Отродясь не судились, а тут женщина, внимания не стоящая!..
Сзади его послышались всхлипывания. Слезилась жена.
– Куда ж тебя теперь порешат, голубчик Антип Егорович? – спросила она.
– Это, глядя по руководству, сударыня. Тут вся штука, какой закон подведем, – отвечал рассыльный.
– А маленький закон тоже подвести можно?
– Это уж зависит от нашей камеры, как мы взглянем. Тут все во внутреннем предубеждении судьи.
– А вы взгляните полегче. Ну, стоит ли из-за шкуры! Ведь он человек семейный…
– Тише ты, Аксинья! Держи язык за зубами! Слышала, что сказали? Настоящая полковница она.
– Не совсем настоящая, но все-таки на линии… – поправил рассыльный.
– На линии полковницы, а полюбовнику подержаный спиньжак покупает на Апраксином!
– Аксинья, уймись! Долго ли до греха! Вот их благородие слушает, слушает, да и занесет в протокол. Вы, господин доверенный рассыльный, водочки не хотите ли? Отличная рябиновая…
Рассыльный замялся.
– Как вам сказать?.. Ежели рябиновая, то, пожалуй, на скору руку… Признаться сказать, у меня еще есть тут три уголовных обвинения, чтобы вручить… Ну да подождут! – отвечал он.
– Аксинья Григорьевна! Чем рюмить-то, скомандуй-ка водочки да очисти селедку! – приказал жене хозяин.
– Тогда уж вы и огурчиков, – прибавил рассыльный. – А мы тем временем вам юридический совет дадим, – обратился он к хозяину.
– Сделайте одолжение, потому, откровенно сказать, люди темные, да и не судились, а вы все-таки человек сведующий.
– Да, второе трехлетие при камере. Иногда ведь и сам со мной советуется. По гражданской-то части он у нас еще туда-сюда, а по уголовной слаб… Только вы без утайки… Где вы ее смазали: в лавке, на пороге лавки или на линии?
– Да не смазал-с, а только погладил…
– Все равно, но это очень важно, потому в публичном месте оскорбление или не в публичном…
– Забыл, где, но визжала она на линии, и публики никакой, окромя лавочного мальчишки. Да и какое оскорбление? «Ах ты, – говорю, – выжига!» А потом за плечи и смазал… Ну, помял слегка ей шляпку, каюсь. Пожалуйте водочки-то… – указал хозяин на принесенный графин и закуску.
Рассыльный чокнулся с хозяином, выпил и прожевал огурец.
– В пьяном образе совершено действие помятия шляпки? – спросил он наконец.
– Яко голубица был трезв. В тот день маковой росинки не было. Чай хлобыстал, стаканов шесть чаю выпил.
– Не сознавайтесь.
– То есть это вы в трезвости-то?
– Ни в чем не сознавайтесь, а главное дело в шляпке. «Знать, мол, не знаю, народу шляющегося к нам много ходит». Уперся на своем и стой.
– По второй пожалуйте!
– Выпью. Ваше здоровье! И такие слова, что, дескать, «первый раз в глаза вижу». «Плюнь, мол, она мне в лицо, и то не признаю». Ведь протокола не было?
– Какой протокол! Завизжала, когда я ей хвост-то прищемил, убежала и уж не показывалась.
– И в ущемлении хвоста не признавайтесь. А как в камеру придете – сейчас прежде всего ко мне. Я тут при вешалках буду и научу, как действовать. На всякий случай даже у настоящего адвоката со значком спрошу. Есть какое-то ловкое кассационное решение, так его и припустим.
– Премного вам благодарен. Еще по рюмочке?..
Хозяин обнял рассыльного и поцеловал.
– За ваше освобождение! Будьте здоровы! Мы еще супротив ее в недобросовестном обвинении иск начнем.
Через полчаса хозяин провожал рассыльного и светил ему на лестнице.
– Так не сознаваться? – спросил он еще раз.
– Ни в жизнь! Не сознавайтесь! – отвечал заплетающимся языком рассыльный.
Новый фонтан
В Александровском саду открыт и пущен новый фонтан. Вода бьет из трубок и образует из себя затейливую фигуру. Проходящие по саду останавливаются и любуются на новинку. Образовалась толпа и, само собой, стоит не безмолвно. Идут толки, рассуждения.
– Это значит, на манер как бы во святом Иерусалиме, – говорит старик-сборщик на церковь, с книжкой в руках и без шапки. – Там тоже большущий фонтан.
– А ты бывал в Иерусалиме-то? – спрашивает его разжиревший синий кафтан, держа руки на выпялившемся животе, – не то барский кучер, не то десятник.
– В настоящем Иерусалиме мы, голубчик, не бывали, но в Новом Иерусалиме, что за Москвой, трафилось. Там тоже великое благолепие.
– Так не доходили до настоящего-то Иерусалима?
– Не доходили. Шестнадцать с половиной верст не доходили, и то потому, что песья муха на нас напала. А в Соловецкой обители были и в киевских пещерах сподобились… Там, в Иерусалиме, мерблюдов из такого фонтана поят, так как без мерблюда туда и попасть невозможно. Все путники на мерблюдах, и араб вожжами правит.
– На гаде-то бы, кажись, не подобало въезжать православному человеку в такое место.
– А чем же мерблюд – гад? Такая же животность… Вот ежели бы он был чревом по земле ползущий, а то четвероногая тварь.
– Ну, все-таки конь ненастоящий. Лошадь – другое дело… Ее вон Егорьев день даже святой водой окропляют. А то вдруг мерблюд!..
– Да ведь неверные турки к сему принуждают. Они вон нарочно и арапа кучером посадили.
– Значит, там фонтал для мерблюда построен?
– Для него. Мерблюд – скот избалованный и из ничего, кроме из источника или из фонтала, пить не может. У него шея к руке не сгибается.
– Скажи на милость, какой барин!
К разговору прислушивается полотер со щеткой под мышкой и ведром мастики.
– И есть о чем разговаривать! – вставляет он свое слово. – Таперича какая же разница: там для мерблюда фонтал, а здесь для проходящих, чтоб украшение города…
– Ну, и для удовлетворения публики, – поясняет новый полушубок, из-под которого выглядывает передник.
– Какое же может быть в фонтале удовлетворение?
– А вот сейчас замарал сапоги в грязи – подошел, зачерпнул горсткой воды и помыл. Опять, которые ежели желающие могут и попить. А то беги в мелочную лавку и на копейку квасу… Зачем такое подобострастие торговцу? Копейка на иное пригодится.
– А затем, милый человек, что торговец подати городу платит. Семь шкур с него сходит. На его деньги фон-тал-то построен, а ты ему копейку пожертвовать жалеешь, – замечает купец в длинном сюртуке.
– Мы и не жалеем, а только к слову… Да что ты торговца-то защищаешь? Торговец свое завсегда возьмет. Квасу у него меньше брать будет, так он на треске на нас насядет.
– Струве, поди, фонтал-то строил? – спрашивает кто-то.
– Отчего же Струве? Может, кто и другой.
– А оттого, что он сих дел мастер. Как вода – сейчас его и припускают. Он – мост, он – и фонтал… Так уж все и знают, что он водяной строитель и от воды кормится. Ну, а здесь кормежка была немалая, – говорит полушубок. – Мы по штукатурной части, так тоже по постройке кой-что смыслим.
– Ну вот! Станет Струве на фонтал срамиться, коли у него вся Нева была под рукой.
– Срамиться тут нечего. Ведь ты вот и осетра ешь, а попадись тебе снеток – и его слопаешь, так какой же срам?
– И зимой этот фонтал бить будет? – спрашивает какая-то старушка в полинялом салопе.
– И зимой, тетенька. Уж ежели пустили, то каждый день будет играть.
– А как же при морозах? Ведь вода будет замерзать?
– Ничего не значит. Зимой он льдом будет бить, а то так, вместо воды снег пустят.
– Ведь это снизу воду-то напирает?
– Снизу. Там машина устроена, она и прет наружу. Теперь, пока не все устроено, потому голые трубки, а вот тут на трубах-то будут нимфы карякой насажены, и начнут они изо рта фонталы испущать, потом змей припустят, чтоб они тоже воду из себя извергали.
– Ну, тогда православные люди и пить не будут, – говорит полотер.
– Отчего же? Ведь тут только патрет змеиный. Вот ежели бы живая змея воду испускала… – отвечает штукатур.
– Все-таки неловко. Опять же, нимфа… знаешь ли ты, что такое нимфа?
