– Мамка послала сказать, – затараторил Вова, от волнения вытаращив глаза.
– Я объясню! – перебила Нина по праву старшинства. – К нам отцовы знакомые вчера наведались, из Козлов. Деревню-то – страх какой! – немцы пожгли. А люди, кто живые остались, в лес, в болота…
– На холоде! Голодные! – не стерпел Вовка.
Нина недовольно покосилась на брата:
– Потому и пришли, что одежда нужна да поесть. Мамка сказала, вы, тётя Наташа, их тоже ведаете! Может, дадите чего?
– Сюда, через всю деревню, они идти побоялись, – снова вставил Вовка.
Наталья задумалась. Когда в сорок первом шли бои за Езерище, она с детишками и свекровью пряталась в Козлах, в хате у знакомых Ефросиньи Фёдоровны, куда та и привела. Народу набилось битком. И хозяева никому не отказали. Приютили. Накормили. Спали на полу, впритирку, как были – в одежде.
– Ай, беда-то какая! – всплеснула руками. – Как же без хаты, без без крыши?
– Землянки роют, – деловито пояснил племянник.
Собрав в хатуль вещи: из своей и Трофимовой одежды – кофты, старый пиджак, латаное одеяльце, – отсыпала соли, немного зерна, положила немецкого хлеба, лепёшек. Хотела передать детям, но раздумала:
– С вами пойду!
– Куды зноў? – проснувшись, заворчала свекровь. – Што табе, як іголак наторкалі?
– Я быстро! Провожу ваших внуков: одни ребятки – как бы чего… А вы, мама, за малышнёй приглядите. – И подтолкнула племянников к Ефросинье Фёдоровне: – А ну, бабушку обнять да поцеловать!
Наталье нестерпимо захотелось увидеть старика Степанова, когда-то приютившего их в трудный час. Ей казалось, что он чем-то неуловимо похож на деда Гришу, словно тот возвратился из небытия, и теперь можно уткнуться в его пушистую бороду, а он будет гладить по голове большой шершавой ладонью, напевая густым басом: «Золотко ты наше, внучечка Натальюшка, да сохранит тебя Господь и помилует, да защитит Пресвятая Богородица!».
Степанов и впрямь тепло обнял Наталью. Его блёклые глаза – то ли выжжены гарью и дымом деревни, то ли болезненно воспалены холодом и сыростью болот – слезились, руки дрожали. В который раз он делился пережитым:
– Баба мая з агарода ўбачыла, як удалечыні пабліскваюць нямецкія каскі, і да мяне: "Немцы!" Я агрызнуўся: "Адкуль немцы? Супакойся!" А яна крычыць: "Немцы! Заб'юць нас!" З хаты выглянуў: сапраўды, на тым канцы вёскі яны. Мы агародамі да лесу папаўзлі. Я там зямлянку даўно выкапаў, ад бамбёжак хавацца. Спатрэбілася… Калі загарэліся першыя хаты, баба загаласіла. А што зробіш? Дымам неба завалакло, страшна глядзець! Потым у балота пайшлі. Карнікі ж, як ваўкі, – он задумался, потом решительно мотнул головой, глаза блеснули ненавистью. – Не, якія ж яны ваўкі? Яны страшней
д'ябла! Звер-то падабрэй будзе…
Возвращаясь домой, Наталья снова и снова взволнованно перебирала каждую минутку встречи со Степановым, не предполагая даже, что видела его в последний раз. Через пять месяцев, четырнадцатого апреля сорок третьего, фашисты вернулись в сожжённые деревни и перебили всех, оставшихся в живых.
Уже на повороте к хате заметила невысокую, хрупкую фигурку Маши Скуматовой с коромыслом и полными вёдрами:
– Как Андреевна?
Кума горестно вздохнула:
– Голосит день и ночь. Боюсь, чтоб умом не тронулась, – и понесла дальше по тропинке свою ношу, стараясь не расплескать налитую до краёв тёмную, ледяную воду.
Наталья долго смотрела вслед, съёжившись от холода и от горькой соседской туги, что навалилась на её плечи, словно старое Машино коромысло с тяжёлыми вёдрами.
Глава 9. Беженцы
Сепачёв, простуженно кашляя, ввалился в хату к Севостьяновым и с порога, не отдышавшись, хрипло оповестил:
– Немцы сгоняют людей в эшелоны, отправляют на Городок, оттуда всех – в Германию. Наши-то наступают, уже под Смоленском! Скоро, скоро фрицам – кирдык! Забегали крысы… Напоследок тащат всё, что ещё не разграбили… Уходить надо! В лес! Собирайтесь! Тёплую одежду, продукты, спички…
– С малыми – в лес? – Наталья в отчаянии опустилась на стул.
Василий Семёнович уже помогал Ефросинье Фёдоровне, которая охая, сползала с печи:
– Чаго ты прыдумаў? Куды мяне цягнеш? Я ж на хворых нагах далёка не змагу пайсці.*
– Телегу достал. Конь повезёт. Самое важное берите, обязательно тулуп, валенки. Ночи уже холодные, не лето – конец сентября на дворе, – он закашлялся. – Сколько прятаться по лесам, никто не знает.
Старуха растерянно огляделась в хате, перекрестилась на красный угол, куда уже давно, несмотря на косые взгляды невестки, прикрепила старенькую иконку Спаса, виновато улыбнулась:
– Мне нічога не трэба, а смяротны хатулёк – вось ён, гатовы, – достала с полки за печью аккуратно сложенное и завязанное в платочек чистое бельё. – І хустачка ёсць, і свечка з царквы.
– Хатулёк тоже берите! – разрешил Сепачёв и удивлённо уставился на сноху:
– Почему сидим? В неметчину захотела?
Но Наталья не двигалась, будто впала в ступор.
– Наташа! – крикнул почти на ухо.
Вздрогнула, обернулась:
– Василий Семёнович, там, как к озеру идти, бревно. Пока не утащили, взять бы на дрова? Зима долгая, чем топить будем? Я одна не приволоку.
– Какое бревно? – схватил за плечи, с силой тряхнул. – Встать! – команда прозвучала жёстко. – Полчаса на сборы!
Обоз из езерищанских беженцев: Овсовы, Кондратенки, Плескуновы,
Севостьяновы, Сепачёвы, – направляясь, якобы, в Городок, как властями приказано, миновал немецкие посты и свернул в лес, в сторону Давыдёнок. Наталья, приближаясь к родным местам, где каждый бугорок и кустик знакомы, почувствовала спокойную уверенность, на душе посветлело. Лес лесом, но в деревне ещё и родная тётка, мамина сестра Дарья Тихоновна. «Не пропадём!», – тешилась надеждой, укутывая в одеяло Галинку. Лариса прилепилась сбоку и, согретая маминым теплом, задремала. Беженцы переговаривались шёпотом, телега слегка покачивалась, Наталью тоже непреодолимо потянуло в сон…
«И-и-го-го!», – фыркнула, заржала кобылица. Молодая, упитанная, шерсть лоснится. Нет ни хозяина, ни пастуха. Вольно пасётся в редком перелеске. «Стой!», – хватает за уздцы Василий Семёнович, но управиться не может. Наталья быстро соскальзывает с телеги, смело взлетает на мощную лошадиную спину и скачет, скачет к дымящемуся голубыми туманами озеру. И кобылица слушается, признаёт в ней хозяйку, чувствуя решительный характер, затаённую уверенную силу…
– Stehen! Wer sind Sie? Wo? – на дороге внезапно появился немец, заросший щетиной с поблёскивающей сединой, и даже форма не придавала ему военного облика. Преградив путь, щёлкнул затвором «Фольксштурмгевера»**.
– Чёрт из табакерки! Видать, фашистский ополченец, – вполголоса обронил Сепачёв и, останавливая коня, уже громко, но невозмутимо пояснил:
– Обоз. В Городок приказано.
Наталья очнулась от дрёмы, не раздумывая, прямо с Галинкой на руках соскочила с телеги:
– Пан офицер, дети у нас! Киндер! Цвай! Кляйн цвай киндер! – умоляюще заглядывала в усталые глаза пожилого фрица.
Уныло разглядывая женщину с ребёнком, он меланхолично размышлял о своём: «Если мы, немцы, летом удирали от русских и так удираем осенью, что же будет зимой? Надо спасать свою шкуру. Война проиграна». Сунул руку в карман, снова нащупал письмо из Германии от сестры Эмили. Перечитанное десятки раз, оно не давало покоя его измученной душе: «Мне удалось получить разрешение навестить в концлагере нашу Паулу. Если бы ты, Генрих, был со мной, то непременно расплакался бы. Невозможно описать, в кого она превратилась, как выглядит. Лучше бы сестрёнка не уклонялась от этой проклятой мобилизации. Боюсь, что живой из лагеря она не выйдет, или потеряет здоровье, это точно…».
«Зачем я здесь? Зачем мне эти несчастные русские старики и дети?» – немец опустил винтовку, шагнул в сторону:
