Недостаток подобных родителей, как мне думалось, в том, что они убивают в ребенке честолюбие. С моими разведенными родителями и учебным кредитом мне приходилось всеми силами выцарапывать подъем на очередную ступеньку социальной лестницы, очередную работу, очередное задание на фрилансе, лишь бы получить больше денег, больше славы, насколько вообще можно о ней говорить, когда твое дело – рассказывать истории других людей. Когда я начинала в крошечной газетенке бог знает где и писала репортажи об автомобильных авариях и заседаниях комиссий по канализации, я спала и видела, как перебираюсь в более крупное издание, а когда мне это наконец удалось, я уже через каких-то две недели думала, куда двигаться дальше.

Брюс же преспокойно плыл по течению: занимался диссертацией, тут проводил пару-другую у студентов, там что-нибудь писал на заказ, в общем, зарабатывал в два раза меньше меня, а за страховку автомобиля (и сам автомобиль, если уж на то пошло) платили родители, они же «помогали» с арендой квартиры, а еще спонсировали его житие, выдавая по сто баксов при каждой встрече. Туда же шли фантастически щедрые чеки на день рождения, Хануку, а иногда и просто так. «Сбавь обороты, – говаривал он мне, когда я ранним утром вылезала из постели, чтобы поработать над статьей или съездить в офис в субботу, разослать запросы нью-йоркским редакторам. – Тебе нужно больше наслаждаться жизнью, Кэнни».

Мне иногда казалось, что ему нравится воображать себя эдаким героем из песни раннего Спрингстина – безудержным, страстным девятнадцатилетним романтиком, который бросает вызов миру в целом и отцу в частности, ищет ту самую, единственную, что его спасет. Вот только проблемка: родители Брюса не давали повода взбунтоваться: ни тебе тяжелой, отупляющей работы на фабрике, ни категоричного, жесткого давления отцовского авторитета, и уж точно никто не держал его в бедности. А песня Спрингстина длилась всего три минуты – включая главный мотив, припев и громогласную гитарную кульминацию, – и в ней не было ни слова о грязной посуде, нестираном белье, неубранной постели, о тысяче мелочей, в которых выражаются доброжелательность и забота, ради которых, собственно, и стоит поддерживать взаимоотношения. Мой Брюс предпочитал дрейфовать по жизни, неспешно почитывать воскресную газету, покуривать первоклассную травку, мечтать о публикациях в крупных изданиях и более существенных заказах, не то чтобы сильно стараясь их получить. Однажды, еще на заре наших отношений, он отправил вырезки своих публикаций в «Икзэминер» и получил краткое «попробуйте лет через пять». Брюс забросил письмо в коробку из-под обуви, больше мы его не обсуждали.

Но он был счастлив. «В голове голяк, и мне плевать», – пел он мне, цитируя группу «Грейтфул Дэд», а я вымучивала улыбку, думая, что в моей-то голове голяка не случается, а если бы оный и образовался, то мне уж точно не было бы плевать.

И к чему привела вся моя суета, размышляла я, прихлебывая свою алкогольную жижу прямо из миски. Какая разница? Он-то меня больше не любит.

Я проснулась после полуночи, напускав слюни на диван. В голове глухо бухало. Потом я сообразила, что это кто-то бухает в дверь.

– Кэнни?

Я села, не сразу сообразив, где у меня руки-ноги.

– Кэнни, открывай сейчас же. Я волнуюсь.

Мать. Господи боже, нет.

– Кэнни!

Я свернулась калачиком на диване, вспоминая, что она звонила утром, миллион лет назад, и сказала, что вечером приедет в город на «Гей бинго», а потом они с Таней заскочат ко мне в гости. Я поднялась и как можно тише щелкнула выключателем лампы, чтобы погасить свет, – получилось, правда, не очень тихо, поскольку в процессе я ее сбила. Нифкин взвыл и, запрыгнув на кресло, укоризненно на меня уставился. Мать снова забарабанила в дверь.

– Кэнни!

– Уходи, – слабым голосом отозвалась я. – Я… голая.

– А вот и нет! Ты в своем комбезе и хлещешь текилу под «Звуки музыки».

Чистая правда. Ну, что тут сказать? Я люблю мюзиклы. Особенно «Звуки музыки» – в частности, сцену, где Мария во время грозы устраивает на своей постели оставшийся без матери выводок детей фон Траппа и поет «Мои любимые вещи». И все это так уютно, так безопасно… как бывало в моей семье – нечасто и очень давно.

Из-за двери донесся приглушенный разговор – голос моей матери и еще один, пониже, будто дым от «Мальборо» сочащийся сквозь щебень. Таня. Героиня руки в гипсе и крабовой ноги.

– Кэнни, открывай!

Силком сдвинув себя с места, я потащилась в ванную. Зажгла свет и уставилась на отражение, оценивая ситуацию и свой видок. Зареванное лицо – есть. Светло-каштановые с медными прядями волосы, подстриженные под каре и заправленные за уши, – тоже в наличии. Отсутствие макияжа. Намек на… ладно уж, наличие второго подбородка. Полные щеки, круглые, покатые плечи, грудь размера DD, толстые пальцы, мощные бедра, здоровый зад, крепкие мышцы ног, скрытые трепещущим слоем жира. Глаза совсем крошечные, словно пытаются спрятаться в складках лица, и в них как будто читаются голод и отчаяние. Глаза цвета океана в бухте Менемша на острове Мартас-Винъярд, красивая виноградная зелень. «Такое милое личико», – говаривала моя бабушка, обхватывая мой подбородок ладонью, а потом качала головой, не считая нужным заканчивать мысль.

И вот она я. Двадцать восемь лет, тридцатник уже на горизонте. Пьяная. Толстая. Одинокая. Нелюбимая. И что хуже всего – воплощенное клише, Элли Макбил и Бриджит Джонс в одном флаконе, и столько в сумме я, наверное, как раз и весила. Да еще и две лесбиянки в дверь долбят. Лучший выход, решила я, залезть в шкаф и прикинуться мертвой.

– У меня есть ключ, – пригрозила мать.

Я отняла у Нифкина миску с текилой и проорала:

– Минутку!

Подняла упавшую лампу, приоткрыла дверь. С той стороны на меня уставились мать и Таня, в одинаковых мужских толстовках с капюшонами и одинаково встревоженные.

– Слушайте, – произнесла я. – У меня все в порядке. Просто хочу спать, пойду ложиться. Поговорим утром.

– Слушай, мы видели статью в «Мокси», – сказала мать. – Люси принесла журнал.

«Спасибо, Люси», – подумала я.

– У меня все в порядке, – повторила я. – В порядке, в порядке, в порядке.

Мать, стиснув штамп для бинго, ответила скептическим взглядом. На лице Тани, как всегда, читалось, что она хочет покурить, и выпить, и чтобы я и мои брат с сестрой никогда не рождались, тогда наша мать принадлежала бы ей одной и они смогли бы перебраться в лесбийскую коммуну в Нортгемптон.

– Ты позвонишь мне завтра? – спросила мать.

– Позвоню, – пообещала я и заперла дверь.

Постель показалась мне оазисом среди пустыни, песчаной косой среди бушующего моря. Ринувшись к ней, я рухнула на спину, раскинула руки и ноги, словно морская звезда пятьдесят четвертого размера, прибитая к одеялу. Я любила свою постель: симпатичное голубое пуховое одеяло, мягкие розовые простыни, гору подушек в ярких наволочках – пурпурной, оранжевой, светло-желтой, кремовой. Любила подзор от Лауры Эшли и красное шерстяное одеяло, под которым я спала еще в детстве. Кровать, думала я, это единственное, что сейчас по душе. Нифкин запрыгнул ко мне и устроился рядом, а я все пялилась в потолок, который очень уж опасно кружился.

Зря я сказала Брюсу, что хочу перерыв в отношениях. Зря вообще с ним познакомилась. Зря не сбежала без оглядки той ночью, заслышав шаги.

Зря стала журналистом. Пекла бы себе кексы в кондитерской, где всей работы – разбивай яйца, отмеряй муку и отсчитывай сдачу, и никто бы меня не оскорблял, потому что там мои габариты уместны. Каждая дряблая складка и бугорок целлюлита служили бы доказательством высочайшего качества моей выпечки.

Поменяться бы местами с парнем, который в обеденный час ходил по Пайн-стрит, нацепив двухсторонний рекламный щит с надписью «СВЕЖИЕ СУШИ», и раздавал купоны на скидку в «Мир васаби». Стать бы безликой, невидимой. А может, даже мертвой.

Я представила, как укладываюсь в ванну, приклеив записку к зеркалу, и подношу к запястью лезвие. Потом – как Нифкин недоумевающе скулит, скребет когтями бортик, не понимая, почему я не встаю. Как мать, которой придется перебирать мои вещи, найдет немного потрепанный экземпляр эротического журнала «Лучшее от Пентхаус Леттерз» и вдобавок наручники с розовым мехом, которые Брюс подарил мне на День святого Валентина. И наконец – как санитары «Скорой» намучаются со спуском моего мокрого мертвого тела по трем лестничным пролетам. «У нас тут сегодня та еще туша», – скажет один санитар.