Люсьен де Фижак бросился и резко отодвинул ширму. Дени выставил руки перед собой и попятился к стенке.
– Папа, извини! Извини, папочка! Не надо!..
Отец схватил Дени за шкирку и выволок на середину комнаты.
– Я покажу тебе, как не слушаться! Ишь, всю мастерскую мне разворотил, щенок! Снимай штаны!
– Люсьен, прекрати! – Голос у двери звучал так, что ему невозможно было не подчиниться. Де Фижак выпустил Дени, но тут же огрызнулся:
– Не вмешивайся! Это мой сын, и я сам решаю, как его воспитывать!
Мальчик юркнул к выходу. В дверном проёме стоял дядя Габриэль. Папа называл своего лучшего друга «Ленуар», «Чёрный». Дени точно не знал, фамилия это или прозвище. Мама говорила, что, даже если у дяди Габриэля усы, волосы и костюм были чернее золы, душа у него добрая. И глаза голубые. Чуть что, мама всегда советовала обратиться за советом к Чёрному.
Дядя Габриэль пригладил широкой ладонью густые волосы и почесал небритую щеку.
– Ты с кем тут сражался, малец?
– С немцами.
– Победил?
– Ага.
– Люсьен, твой сын победил бошей! Причем, судя по всему, победа была разгромной, а ты скандалишь.
Габриэль взял листок бумаги и, сев на пол, сложил из него кораблик.
– Держи, парень! Давай это будет «Дункан», бригантина, на которой дети капитана Гранта отправились искать отца и совершили кругосветное путешествие. Продвигаясь со скоростью пятнадцать узлов, они добрались до мыса Горн и…
– Ты бы лучше помог порядок навести, а не языком трепал, – проворчал де Фижак.
Дени взял у Габриэля кораблик, кивнул ему и исчез за дверью.
– К матери побежал жаловаться.
– А Беатрис дома?
– Да, она с младшими у матери моей на втором этаже.
Когда-то доходный дом на улице Бонапарта купил дед Люсьена. Постепенно квартирантов заменили младшие де Фижаки, а потом их дети и внуки. Сегодня весь дом принадлежал одной семье, соседи его так и называли: «улей де Фижаков». Жили небогато, но прилично. Сам Люсьен давно обзавёлся женой, тремя детьми и лысиной. Он зарабатывал на хлеб тем, что писал на заказ портреты. Свою мастерскую он считал крепостью и убежищем и методично защищал её от любых посягательств многочисленных родственников и детей.
– Я же не со зла! Здешнюю вонь от керосина и льняного масла может спокойно выносить только мистер Флинт…
– Каррамба! Каррамба! – отозвался попугай.
– …детям нужны не папины картины, а свежий воздух и движение! К тому же, если они мне портрет какой попортят, сами потом без курицы на обед останутся. Вот будут у тебя свои дети, увидишь, как с ними трудно.
– Хотелось бы. – Габриэль поднялся с пола и молча отряхнулся.
– Ленуар, хм, извини, я не хотел… Я тебя что позвал-то сегодня. С натурщицей новой познакомился. Выходил из лавки художников на улице Мабийон, а она стоит у кондитерской «Медичи» и с аппетитом надкусывает пирожное «Пари-Брест». В общем, напомнила она мне её. Такая рыжая, в очках… Ну, сам увидишь!
– Ну зачем ты это делаешь? Столько лет прошло…
– Прошло-то прошло, но ты ведь её так и не забыл.
– Как я её могу забыть?
– Пора забыть, Габриэль. Элизу не спасти и не вернуть. Хватит уже траур носить, у тебя ещё вся жизнь впереди. Надо и о себе подумать. Это я тебе как её брат и как твой лучший друг говорю.
В дверь квартиры постучали. Де Фижак открыл, и в комнату вошла совсем юная девушка в очках. Она деловито протянула Габриэлю руку и представилась:
– Анаис Марино. Люсьен не предупредил меня, что будет не один. Вы тоже художник?
Девушка действительно очень походила на Элизу. Те же зелёные глаза и усыпанный веснушками нос. Та же подростковая угловатость. Только волосы у неё были аккуратно уложены на затылке, а Элиза любила косы.
– Ваш друг немой? – обратилась девушка к Люсьену.
– Гм, нет, – возразил Габриэль.
– Так вы художник?
– Я… Я поэт. – Ему показалось неуместным портить девушке настроение, называя свою истинную профессию.
– О, как Гийом Аполлинер?
– Как Жан-Батист Мольер!
– Предпочитаете классику?
– Люблю хорошую литературу.
– Это Габриэль Фульк Ленуар, – представил друга Люсьен.
Девушка вскинула тонкую бровь:
– «Фульк»? Какое странное второе имя. Немецкое? Как «фольк» – «народ»?
– Вам виднее, мадемуазель, – ответил Габриэль.
– Это старинное имя его предков, герцогов Анжуйских! Отец Габриэля увлекался историей, вот и выбрал такое имечко для своего отпрыска, – доверительным тоном сообщил Люсьен.
– Я польщена, что сегодня меня будет рисовать потомок герцогов Анжуйских. Кажется, от них начинается ветвь династии Плантагенетов. Английские короли тоже у вас в родственниках?
– В дальних. Настолько дальних, что я давно не считаю себя джентльменом.
– Благородство не в том, кем вы себя считаете, а в том, как вы себя ведёте, мсье Ленуар.
Люсьен сгрёб последние тюбики с красками, валявшиеся на полу, и суетливым жестом пригласил натурщицу проходить.
– Анаис, здесь, за ширмой, можете переодеться. Я приготовил для вас костюм Шахерезады. Вы не возражаете?
– Если мне не придётся рассказывать вам сказки, чтобы сохранить себе жизнь, то не возражаю, – улыбнулась девушка и скрылась за ширмой.
Люсьен отодвинул от стены два сундука и установил перед ними мольберты. Затем наклонился к другу и прошептал:
– Ну, как она тебе?
– Сколько ей лет?
– Семнадцать.
– Как Элизе. Совсем ещё ребёнок.
– Ты её старше не на всю жизнь, а всего на двадцать лет.
– Брось… Я ведь не жених на выданье, а ты не сваха.
Тем временем девушка отодвинула ширму и предстала в роли Шахерезады. Атласные шаровары и расшитый верх изящно подчёркивали естественные изгибы её тела. На шее висели часы, а на голове красовался расшитый искусственным жемчугом тюрбан. Анаис подожгла спичку, задула огонь и, посмотрев в зеркальце над раковиной, подвела чёрным цветом рыжие брови… Художники переглянулись, и Люсьен зааплодировал.
– Вы настоящая правительница Востока, Анаис! Какая грация! Устраивайтесь на кровати. Первая поза будет длиться сорок пять минут.
Приятелям и раньше приходилось вместе рисовать с натуры, но обычно Габриэль к натурщицам был равнодушен. В глазах большинства из них читались усталость и безразличие. Они переодевались и принимали позу, будто слово «искусство» происходило от слова «ремесло». Умение простоять пять минут в неподвижности, как древнегреческая статуя, им казалось достаточным, чтобы заработать своё жалованье. Натурщиц было много, а музы – наперечёт. Вместо заряженных небесным огнем богинь стояли холодные статуи. Мало кто понимал, что для творчества художнику душа модели была важнее её тела.
А эта девушка понимала. Она присела на кровать и посмотрела на свои часы. Затем выгнулась, обхватила плечи тонкими пальцами и посмотрела на друзей. При этом взгляд её был не отрешённым взглядом переодетой в костюм девушки. Нет, он обжигал, притягивал. Иллюзия сказочницы из «1001 ночи» получилась настолько убедительной, что у Габриэля побежали мурашки.
Люсьен подобрал живот, посмотрел на модель и поставил точку на натянутую на деревянный каркас бумагу. Отмерив карандашом пропорции, он попыхтел и поставил вторую точку… Как настоящий академист, Люсьен работал медленно, вырисовывая каждую деталь. Его рисунки, словно живые люди, рельефно проступали с картин. Однако картины де Фижака реалистично передавали детали, но не передавали сути человека.
Сам же Габриэль Ленуар был мастером карикатур. В своих рисунках он подчёркивал главные «выпуклости» своих моделей. Благодаря этому таланту у него всегда были плохие отметки по черчению и прекрасные отношения со всеми школьными хулиганами.
Он взял кусочек угля и сделал быстрый набросок Анаис. На это у него ушло не более пяти минут. Затем он отложил уголёк в сторону и уставился на натурщицу.
Девушка сначала слегка поджала губу и ещё раз посмотрела на часы. А через несколько минут не выдержала и сказала:
