— Щель существует… — пробормотал он, — точно в указанном месте… вдоль стекла.

Вдруг он схватил кавалера за руку и сказал ему повелительным тоном:

— А теперь, месье, продолжайте… я признаю, что до сих пор вы были правы; но теперь, не все еще кончено… отвечайте… как по-вашему все произошло?

Флориани тихонько высвободился и через секунду произнес:

— Так вот, по-моему, произошло следующее: человек, зная, что мадам де Дре отправится на бал и наденет колье, перебросил мостик во время вашего отсутствия. Наблюдая за вами через окно, он увидел, как вы прячете драгоценность. Едва вы ушли, он вынул стекло и потянул за кольцо.

— Допустим, но расстояние слишком велико для того, чтобы он смог через форточку дотянуться до ручки окна.

— Если он не смог открыть окно, значит, он пролез через форточку.

— Невозможно: не бывает мужчин такой худобы, чтобы пролезть через эту форточку.

— Значит, это не мужчина.

— Как!

— Конечно. Если отверстие слишком узко для мужчины, значит, это был ребенок.

— Ребенок!

— А не говорили ли вы, что у вашей подруги Анриетты был сын?

— Действительно… сын, которого звали Рауль.

— Вполне вероятно, что Рауль и совершил кражу.

— Как вы это докажете?

— Как докажу?.. Доказательств хватает… Вот, например…

Он умолк и задумался на несколько секунд. Затем продолжил:

— Вот, например, этот мостик… трудно поверить, что ребенок мог принести его откуда-то и унести так, чтобы никто этого не заметил. Он, должно быть, использовал то, что было под рукой. В нише, где Анриетта готовила пищу, наверняка висели доски, на которые складывали кастрюли.

— Две доски, если не ошибаюсь.

— Нужно проверить, действительно ли эти доски прикреплены к деревянным опорам, которые их поддерживают. В противном случае нам будет позволено предположить, что ребенок открепил их, затем связал одну с другой. А поскольку в комнате была плита, мы, быть может, найдем и кочергу, которой он, судя по всему, воспользовался, открывая форточку.

Не сказав ни слова, граф вышел, но, в отличие от предыдущего раза, присутствующие не ощутили ни малейшего волнения перед неизвестностью. Они знали, знали абсолютно точно, что предположения Флориани справедливы. От него исходила такая непоколебимая уверенность, что, казалось, он, переходя от одного факта к другому, не версию выстраивает, а излагает подлинные события, которые со временем нетрудно будет проверить.

И никто не удивился, когда граф, в свою очередь, объявил:

— Это и вправду ребенок, все подтверждается.

— Вы видели доски… кочергу?

— Видел… доски откреплены… кочерга еще там.

Мадам де Дре-Субиз воскликнула:

— Это он… Вы, наверное, хотите сказать, что это его мать. Анриетта и есть единственная виновница. Она заставила своего сына…

— Нет, — возразил кавалер, — мать здесь ни при чем.

— Полноте! Они жили в одной комнате, ребенок не мог ничего сделать втайне от Анриетты.

— Они жили в одной комнате, но все произошло в соседнем помещении, ночью, когда мать спала.

— А колье? — спросил граф. — Его могли найти в вещах мальчишки.

— Простите! Он выходил из дома. В то самое утро, когда вы застали его за рабочим столом, он уже вернулся из школы, и, может быть, правосудию, вместо того чтобы тратить энергию на допросы невинной матери, стоило бы направить свои таланты на поиски колье там, в детском столе, среди школьных учебников.

— Пусть так, но разве две тысячи франков, которые Анриетта получала каждый год, не лучшее доказательство ее сообщничества?

— Если бы она была сообщницей, зачем было ей благодарить вас за эти деньги? И кроме того, за ней ведь следили, не так ли? Тогда как ребенок был свободен и совершенно спокойно мог добраться до ближайшего городка, сговориться там с каким-нибудь перекупщиком и уступить ему за ничтожную цену один, иногда два бриллианта… при одном условии: деньги должны быть посланы из Парижа, тогда на следующий год все повторится.

Необъяснимое ощущение неловкости сковало Дре-Субизов и их гостей. И в самом деле, в тоне и позе Флориани было нечто другое, не имеющее отношения к той самоуверенности, которая с самого начала так раздражала графа. В них была ирония, и ирония скорее враждебная, нежели дружеская, каковой она должна была бы быть.

Граф нарочито рассмеялся:

— Я в восторге от того, как вы ловко все это проделали! Мои поздравления! Какое богатое воображение!

— О нет, нет, — возразил Флориани более серьезно, — я ничего не воображал, я излагал события, которые наверняка происходили так, как я говорю.

— Что вы о них знаете?

— То, что вы сами рассказали. Я представляю себе жизнь матери и ребенка там, в далекой провинции; мать заболевает, ребенок придумывает всякие хитрости, изворачивается, чтобы продать камешки, чтобы спасти мать или по крайней мере скрасить последние мгновения ее жизни. Болезнь уносит ее. Она умирает. Проходят годы. Ребенок вырастает, становится мужчиной. И тогда… но на этот раз я готов признать, что даю волю воображению… предположим, что этот человек испытывает потребность вернуться в те места, где жил в детстве, увидеть их снова, поглядеть на тех, кто подозревал, обвиняя его мать… представляете себе, какой жгучий интерес могла пробудить в нем подобная встреча в старом доме, где разворачивались перипетии этой драмы?

Его слова несколько секунд звучали в напряженной тишине, а на лицах месье и мадам Дре-Субиз было написано отчаянное желание понять и вместе с тем страх, тревога оттого, что поймут.

— Кто же вы все-таки, месье? — прошептал граф.

— Я? Кавалер Флориани, с которым вы познакомились в Палермо и были настолько добры, что уже неоднократно приглашали к себе.

— Тогда что означает эта история?

— О! Ровным счетом ничего! С моей стороны это просто игра. Я пытаюсь представить себе, с какой радостью сын Анриетты, если он все же существует, сказал бы вам, что он один был виновен и совершил кражу только потому, что его мать была несчастна, боялась потерять место… прислуги, которое давало ей средства к существованию, и еще потому, что ребенок страдал, видя несчастной свою мать.

Он говорил со сдержанным волнением, привстав и наклонившись к графине. Никакого сомнения быть не могло. Кавалер Флориани был не кто иной, как сын Анриетты. Все в его поведении, словах кричало об этом. Впрочем, быть узнанным — не в этом ли состояло его очевидное намерение, даже прихоть?

Граф смутился. Как вести себя с этим смелым человеком? Позвонить? Устроить скандал? Разоблачить того, кто когда-то ограбил его? Но это было так давно! И кто же поверит в эту нелепую историю о ребенке-грабителе? Нет, лучше уж оставить все как есть, притворившись, что не понял настоящего смысла сказанного. И граф, подойдя к Флориани, весело сказал:

— Ваша интереснейшая история очень позабавила меня. Уверяю вас, она меня просто захватила. Но как по-вашему, что стало с этим милым юношей, этим примерным сыном? Надеюсь, он не остановился на столь славном пути.

— О! Конечно, нет.

— Еще бы! После такого дебюта! В шесть лет украсть колье королевы, знаменитое колье, о котором мечтала Мария-Антуанетта!

— И украсть его, — заметил Флориани, — вступив в единоборство с графом, украсть, не причинив себе никаких неприятностей, так, что никому и в голову не пришло осмотреть стекла или догадаться, что подоконник слишком чист, поскольку он вытер его, чтобы не осталось следов на слое пыли… Согласитесь, что у ребенка его возраста голова могла пойти кругом. Так ли уж это просто? Неужели надо было лишь захотеть протянуть руку?.. Да, он захотел…

— И протянул руку.

— Обе руки, — добавил кавалер со смехом.

Граф вздрогнул. Какую тайну скрывал так называемый Флориани? Какой необыкновенной была, наверное, жизнь этого авантюриста, в шесть лет гениального вора, который сегодня в поисках утонченного наслаждения или, больше того, для удовлетворения чувства злобы явился в дом своей жертвы, чтобы бросить ей вызов, поступив смело, безумно и тем не менее сохранив корректность галантного визитера!