В жанре поношений он был самым деликатным из поэтов и никогда не писал ничего, что «не могла бы произнести девушка в присутствии отца».

Аль-Фарадзак, коротышка с толстым животом, за свою внешность получил прозвище «кусок теста». Как человек он был довольно беспринципен, служил разным господам, восхваляя их во время успеха и понося после поражений. Среди неприглядных черт его характера называют жадность, трусость, наглость, высокомерие, бахвальство, разгульность и развратность – целый набор пороков. Когда один богач подарил ему тысячу дирхемов, кто-то из стоявших рядом заметил: «Ему хватило бы и тридцати: десять на шлюх, десять на еду и десять на выпивку». Он пережил десять омейядских халифов, каждого из которых восхвалял сверх меры. Абд аль-Малика он прямо называл «лучшим из живущих людей»:

Современники боялись его острого и злого языка, а его стихотворная перебранка с поэтом Джариром вошла в легенду. Были широко известны его стихи о том, как он в пустыне накормил голодного волка и как однажды ночью соблазнил сразу пять красавиц, «более чистых, чем страусиные яйца»

Третий из великих, Джарир, был бедняком-бедуином, пасшим в детстве скот. В соперничестве с аль-Ахталем и аль-Фарадзаком он всегда проигрывал из-за своего худородства («дырявой родословной», как острил аль-Фарадзак), поэтому халифы ценили его ниже и награждали меньше. Удерживаться при дворе ему помогало покровительство всемогущего аль-Хаджжажда, который питал к нему симпатию, хотя даже его удивляла неутомимая злобность поэта. Желчный и ядовитый Джарир специализировался больше по поношениям, чем по хвалам. Сравниться с ним в этом жанре не мог никто (кроме разве что аль-Фарадзака). Быть высмеянным Джариром считалось почетным – это позволяло причаститься к его славе. Далеко не каждого он удостаивал ответом и насмешкой. При этом никакой морали для него не существовало – в ход шли клевета, издевки, площадные ругательства. Так, аль-Фарадзака он называл «мерзким выкидышем», «коротконогим ублюдком», сыном шлюхи и тому подобное, а про его отца писал, что тот «грязен как лужа, где барахтается осел».

Число выдающихся поэтов этого времени, конечно, не ограничивалось священным числом «три». В омейядскую эпоху их было не меньше, если не больше, чем в славные временя джахилийи, и они блистали не менее яркими талантами. Даже не самый крупный из них, Зу-р-Румма, мог бы без стыда вступить в соревнования с Антаресом или Имруулькайсом. Описания в его касыдах так же неожиданны, точны и наглядны, как и у доисламских поэтов. Достаточно прочитать его фрагмент о вылупившихся страусятах, где расколотые яйца валяются на песке, словно высохшие черепа, и птенцы выкарабкиваются из скорлупы со крюченными лапками, а кожица на них будто покрыта струпьями.

Свой поэт имелся у хариджитов – это был ат-Тириммах, суровый аскет, отвергавший земные блага и воспевавший воинов за веру. Звездой шиитской поэзии считался аль-Кумайт, учитель из Куфы, поносивший Омейдов и сидевший за это в тюрьме.

Именно в омейядское время в Хиджазе родилась любовная лирика в форме небольших песен – газелей. Это было как бы продолжение греческой и римской лирической поэзии Катулла, Тибулла и Секста Проперция. Она возникла сразу в двух видах: легкая и чувственная лирика крупных городов – и трагическая, бедуинская поэзия пустыни.

Первая расцвела прямо в родовом гнезде Пророка – Мекке и Медине, причем всего через полстолетия после принятия ислама. После победоносных войн в священные города хлынул поток неисчислимых богатств, быстро приучивший их жителей к роскоши и развлечениям. В это время стало модно быть изнеженным, праздным, легкомысленным и сластолюбивым. Молодые повесы, проводя время в безделье, выглядывали себе красивых девушек среди молодых паломниц, стекавшихся со всего халифата в Мекку. Смелые романы завязывались прямо в мечетях или у Каабы, где женщинам приходилось откидывать покрывала, чтобы поцеловать Черный камень. «Она отказывает мне в том, что дает другому!» – возмущенно восклицал поэт, описывая этот поцелуй.

Интрижки старались заводить в основном с замужними женщинами, чтобы обострить чувства. Считалось особенно пикантным забраться в спальню дамы, где она спала вместе с супругом «и рука ее была для него подушкой». Дерзко овладеть женой чуть ли не глазах мужа – что могло быть увлекательней и слаще? Поэт аль-Ахвас скромно замечал, что не вступает в связь только с двумя видами женщин: своими соседками и женами друзей. В своей вызывающей аморальности поэты порой заходили слишком далеко. Того же аль-Ахваса за мужеложство и распутство высекли и отправили в ссылку, а поэт Ваддах, соблазнивший жену самого халифа, был казнен (по легенде его живьем закопали в землю в сундуке). Но именно эта легкая и пьянящая поэзия, лишенная какой бы то ни было нравственности, стала законодательницей мод при дворе Омейадов, а потом и Аббасидов.

Самым известным из когорты хиджазских лириков был Омар ибн Аби Рабиа из Мекки – местный богач, красавец и казанова, блистательный острослов, умевший очаровать любую женщину. Во время хаджа при прибытии новых паломниц он облачался в самую дорогую одежду, расшитую золотом, душился благовониями и отправлялся искать новую любовь. Его не интересовали ни деньги, ни политика, поэтому он не писал панегириков: когда халиф Сулейман попросил его сочинить для него хвалебную касыду, поэт ответил, что восхваляет только женщин. И действительно, почти все его стихи – любовные газели.

Зато в этом жанре он был непревзойденным мастером и знатоком, досконально разбиравшемся в тонкостях любовных отношений. Мужчины и женщины в его стихах – искушенные соперники и союзники, одинаково сведущие в «науке любви» и во всех ее хитростях и уловках. В одной газели он дает советы мужчине, как вести себя с девушкой, в которую влюблен (не показывай ей свою страсть, не посещай ее слишком часто и т. д.), а в другом выступает уже от имени женщины, поучающей свою подругу, как привлечь понравившегося юношу: надо случайно приоткрыть плащ, не смотреть долго в его сторону, но бросить только один стыдливый взгляд, который лишит его покоя, и пр. Все это больше похоже на легкомысленные нравы позднего Рима или придворные развлечения аристократов в эпоху Сен-Сенагон, чем на мусульманский шариат. Казалось, что суровые законы, побивание камнями за прелюбодеяние и вся строгость исламской морали существовали где-то в другом мире, а в этом – только свободная любовь, наслаждения и радость жизни.

Еще одним крупных хиджазским лириком был аль-Арджи, правнук халифа Османа, мекканский аристократ, неудачно ввязавшийся в политику и кончивший свои дни в тюрьме. Он тоже щеголял редкими сравнениями и очертя голову бросался в смелые метафоры, говоря, что «влюбленные сжимают друг друга в объятиях так крепко, как кредитор держит за платье должника». Это не мешало ему в нужный момент брать высокие лирические ноты и перемежать романтические восторги с поэтическими жалобами. Описывая ночь, когда ему приходилось напрасно ждать возлюбленную, он вздыхал, что «пасет звезды до утренней зари» и «караулит рассвет как стражник, следящий за проломом в стене». Из-за своей распутности и бесчисленных любовных похождений аль-Арджи стал героем непристойных анекдотов.