И, подумав, решил почему-то:

– Тебя не иначе, как Тихоном звать?

При этих словах кот расслабился, напряженность в его позе не исчезла, но слегка отступила, на полшага. Чувствовалось, что он все еще настороже.

– Точно! – обрадовался Тант. – Буду звать тебя Тихоном. Пойдешь ко мне жить?

Кот все так же смотрел на него единственным своим глазом, а о чем думал, понять было невозможно.

– Пойдем! – повторил приглашение Тант. Он поднялся и неспешно пошел в сторону дома. Оглянулся. Кот сидел на том самом месте и смотрел ему вслед. Тант махнул рукой. – Пошли! Когда он оглянулся в следующий раз, кот, прижимаясь к земле, семенил за ним.

С этого вечера поселился на квартире у Танта одноглазый кот Тихон. Оказался он на редкость сообразительным, чистоплотным и вежливым котом. Лишь в одном не сошлись они характерами: Тихон мгновенно, с самого первого раза невзлюбил Лалеллу. Стоило ей появиться у Танта дома, как с Тихоном произошло то, что случилось бы с любым другим котом, встреться ему существо в сто раз несноснее злого пса. Тихон изогнулся дугой, серая шерсть его поднялась дыбом и засветилась холодным электрическим пламенем. Единственный глаз налился кровью, а затем, перекалившись от внутреннего жара, забелел металлической каплей. Буря чувств, всклокотавшая в нем, вырывалась наружу несдержанным шипением.

Удивительно, но реакция Лалеллы на присутствие Тихона была практически зеркальной. Нелюбовь оказалась взаимной. Тант, наблюдавший за ними с изумлением, мог бы поклясться, что волосы на голове девушки зашевелились, словно взъерошил их шаловливым движением беспутный ветер. Слов у него высказаться по этому поводу не нашлось, но что-то в ситуации показалось ему комичным. Он фыркнул. Смех его вывел Лалеллу из оцепенения. Она вмиг преобразилась, гневно глянула на Танта и прокричала:

– Откуда у тебя эта гадость?! Выброси немедленно!

Лицо Танта полыхнуло, точно плеснули в него кипятком. Он молча подошел к Тихону. Тот несколько успокоился, но глядел затравленно, видимо, понимал, что говорят о нем, и что это грозит ему, по крайней мере, выселением. Тант запустил пальцы в густую шерсть, потрепал кота по холке;

– Ничего, – успокоил он его. – Ничего…

Открыл дверь в соседнюю комнату и попросил:

– Побудь пока там, Тихон.

Кот спрыгнул с батареи, на которой уже успел облюбовать себе местечко, потерся о ноги Танта, как бы упрашивая его переменить свое решение и, не дождавшись снисхождения, медленно, с достоинством вышел, задрав хвост.

– Гадость! – бросила ему вслед девушка.

Тант, закрыв дверь, подошел к ней. Взял за плечи, заглянул в глаза.

– Что с тобой, Лалелла? – спросил он и легко встряхнул ее. – Что с тобой, милая? Да ты себя не помнишь! Что за эмоции?

Глаза ее были черны до того, что казалось, будто они не излучали, а всасывали в себя все – образы, лучи, даже искорки внешнего мира терялись в них, как в бесконечной неизвестности. Черные дыры. Это были не ее, чужие глаза, до того чужие, что Тант засомневался, Лалелла ли перед ним. Но вот в них, словно на дальнем пределе ночной дороги, мелькнул огонек. И тотчас они ожили, потеплели, заискрились знакомыми изумрудами. Она припала головой к его плечу и неожиданно зарыдала. Тант растерялся.

– Что ты, родная, успокойся, – с трудом подбирая слова, сказал он. – Все хорошо. Успокойся, прошу тебя.

– Он такой безобразный! – оправдывалась Лалелла сквозь слезы. – Я его боюсь!

– Ты просто устала! – убеждал ее Тант. – Все не так. В любом безобразии есть своя красота, надо лишь уметь видеть. Помнишь, ты сама говорила?

– Нет-нет… – не соглашалась она. – Только не здесь, только не это…

– О, да ты совсем промокла! – заметил наконец хозяин. – Как же ты так, а? Где твой зонт?

Он засуетился. Усадил девушку в кресло у камина, стянул с нее мокрые сапоги, надел ей на ноги толстые, маминой работы, шерстяные носки, набросил на плечи плед, и все приговаривал: «Сейчас, сейчас тебе будет хорошо… Согреешься…» Налил пол рюмки коньяку и протянул ей: – Попробуй!» Девушка пригубила и закашлялась, едва не пролив остальное.

– Отвратительная жидкость. Но – согревает, – наконец призналась она.

Тант рассмеялся.

– А вот подожди, мы сделаем еще теплей. Сейчас согреешься.

Он подбросил в камин еще несколько поленьев.

– Потерпи немного, и ты забудешь, что бывает в жизни полоса, именуемая осенью. Здесь будет лето, жаркое-жаркое! Ты ведь не боишься жары? Не боишься, я тебя знаю.

Вдруг что-то случилось. От чувства, будто нависло над ним что-то страшное, Тант втянул голову в плечи, потом медленно повернулся.

В кресле, его кресле, струясь и перетекая, как марево, сидел какой-то жуткий, черный образ. Тант зажмурил глаза и принялся растирать их ладонью. Потом услышал, как в соседней комнате взвыл и заскребся в дверь Тихон. «Наверное, я угорел, – подумал Тант про себя. – Не иначе. Надо проверить, быть может, закрыта заслонка в трубе». Ему стало страшно. Раз, два, три, принялся считать он про себя, как делал это всегда, чтобы успокоиться. Досчитав до десяти, открыл глаза.

Перед ним в кресле снова восседала Лалелла. Как ни в чем не бывало.

– Что с тобой, Тант? – спросила она вполне обычным голосом.

Тант движением, выражавшим усталость и вместе с тем озадаченность, ото лба к затылку, провел рукой по волосам.

– Так что-то, голова закружилась. Должно быть, дым. О чем мы говорили?

За дверью продолжал неистовствовать Тихон.

– Какой все же противный! Этот твой новый друг! – вновь не сдержалась гостья. – Тант, милый, прошу тебя – вышвырни его прочь!

Тант покачал головой.

– Зачем? Нет, я не сделаю этого. И потом, почему я должен его выкидывать? Я полюбил его, правда. А он доверился мне – как же я могу его обмануть?

– Но его не люблю я! Или… Быть может, его ты любишь больше, чем меня? Ну-ка, ну-ка, скажи!

– Лалелла! – едва не взмолился Тант. – Это запрещенный прием!

– Хорошо, – сказала она, – хорошо… Однако… мне пора.

– Не обижайся. Пойми, не могу я этого сделать. Он мой друг.

– Хорошо, хорошо, – сказала она еще раз. – Я не сержусь.

Может, так оно и было на самом деле, только голос ее говорил об обратном. Он был предельно жестким, звенел и вибрировал, как лист жести. А когда, уходя, она посмотрела на Танта, взгляд ее не сулил добра. Так привиделось ему на мгновение.

Позже, уже далеко за полночь, Тант сидел в том самом кресле и не мигая смотрел, как засыпал огонь в груде остывающих углей. На коленях его дремал, пригревшись, Тихон, смежив свой единственный глаз. Тант чувствовал, как под рукой время от времени тихо вздрагивало тело его маленького приятеля и как тогда кот выпускал когти.

– Не бойся, – шептал он ему. – Ведь мы с тобой друзья. Никто больше не сделает тебе больно.

А из головы его не шли все странности сегодняшнего вечера. Он, кстати, проверил, дымоход никто не перекрывал, и тяга была отличной. Так отчего же все эти видения? И почему так странно вела себя Лалелла? Не говоря уже про кота.

Неспокойно было на душе у него.

А кот тихо мурчал во сне, прижимаясь телом к ладоням своего нового покровителя. И кто знает, какие страхи, какие предчувствия тревожили его сон.

Прошло еще несколько дней, быть может, совсем немного, но время было тягучей смолы старых сосен в майский полдень, и Танту казалось, что оно тянется нестерпимо долго.

«Отчего так бывает? – размышлял он. – Мы живем лишь однажды, каждое мгновение неповторимо, каждый прожитый миг утрачивается безвозвратно. Но мы все равно торопим время, погоняем его неудовлетворенной мечтой, отчего-то считая, что наша настоящая жизнь еще не началась, что она впереди. Живем от праздника к празднику, от встречи к встрече, и не ощущаем, что жизнь проходит незамеченной у нас же под носом. Мы надеемся на будущее, но теряем настоящее, глядя на него, как на досадную отсрочку грядущих событий. Мы заражаемся безволием и потому теряем будущее, вот в чем дело. Наша жизнь – это лифт, идущий лишь в одну сторону, вверх или вниз, каждый прожитый день – новый этаж, и с него нет перехода на предыдущий».