Среди пилотов всегда ходили истории о том, какие только вещи у пассажиров не взлетали в состоянии невесомости, а некоторые предметы традиционно лидировали.

Лукас вышел из кабины пилота. Стянул с себя синее пончо сланцевого оттенка и перекинул его через руку. Из сумки достал последний номер «Астрофизического вестника», что было его любимым чтением во время путешествий в космос, и засунул его глубоко в сетчатый карман кресла. Наклонившись, вытащил из-под кресла добытый обманным путем тубус и спрятал его под пончо. А затем все это, включая сумку, закрыл в шкафчике в стене.

Ранганатан Лукасу приглянулся. Застегивая ремни и шаря в поисках кислородной маски, он продолжал думать о нем — о том, кто он такой и какие выкрутасы судьбы привели его к работе водителем на Спенсеров,— и вдруг пазл сложился в его голове. Трэвис идиот — иначе и сказать нельзя! Он выбрал пилота, которому был где-то двадцать один год и двадцать один день и который, судя по всему, имел на счету первую большую неудачу. Видимо, он думал, что над таким парнем легко взять верх. Свою роль наверняка сыграла и ностальгия, а также мнимая похожесть судьбы. Но Трэвис чертовски ошибается в Ранганатане. Он достигнет всего, чего хочет.

— Старт через шестьдесят секунд,— объявил пилот в микрофон.— Всё в порядке?

Лукас лишь нажал зеленую кнопку на подлокотнике кресла, не став отвечать. И еще одну. Золотистое освещение в кабине потихоньку слабело, будто он и правда находился в театре.

«Ибо свет наполняет чувства, а чувства, как пьяные торговцы, перекрикивают Истинный голос,— всплыл в его голове стих на корабельном ӧссеине.— Голос Божий, Голос Аккӱтликса, а песнь его тиха и могущественна, когда душа открывается Вселенной».

Кабину залила тьма.

Старт был быстрым и гладким, весьма успешным. Лукас в темноте с закрытыми глазами ощущал изменения гравитации — чувство скорости и чувство падения… чувство угрозы и чувство головокружения. За полчаса они добрались до орбиты. Установилась искусственная ­гравитация. Абсолютная тишина из внешних микрофонов дала ему понять, что они покинули атмосферу. Теперь они были посреди Небытия.

Лукас закусил губу. Задумчиво провел ладонью по панели управления на подлокотнике кресла. Он здесь один. У пилота много работы. Ему не до Лукаса. Ничто не мешает ему поддаваться сколько угодно одному глупому извращению. «Ну же, Лукас, стоит ли оно того, черт возьми? — думал он с иронией.— Звездочки в твои годы, тем более ты в космосе как минимум сто пятьдесят шестой раз. Может, лучше почитаешь… или включишь порно и выпьешь виски, как любой порядочный генеральный директор в своем лимузине?..»

Но он знал, что не сможет устоять.

Он никогда не мог устоять.

«Ну, хорошо, я должен проверить,— заключил он наконец.— Что, если космос с того последнего полета перекрасили в желтый или переместили Канопус в Лиру, а Вегу под эклиптику? Было бы неприятно не узнать об этом».

Едва он привел этот аргумент, здравый ум ненадолго оставил его в покое и позволил мистическому «я» насладиться моментом. Лукас нажал очередную кнопку на подлокотнике и открыл створки в потолке.

И затаил дыхание. Долго сидел молча, откинув голову, и зачарованно наблюдал. Космос был невероятно близко, за тонкой стенкой, почти на расстоянии вытянутой руки, а желание проломить стенку и слиться с ним было болезненно острым. Он погружался в пустоту всей душой, как будто тонул в воде. Пустота каждый раз засасывала его с такой силой, что он почти терял рассудок, и разливалась в нем с поразительным упорством. И в этот раз было не лучше. Он знал, что этого не миновать, и был абсолютно бессилен — против этой удушливой, головокружительной гармонии.

Космический круг Совершенного Бытия.

В его мозгу что-то перевернулось, переключилось в более удобное положение. Гипнотизирующий звук корабельного ӧссеина парализовал его, он наполнял все тело, звенел в ушах. Лукас вдруг осознал, что тихо шевелит губами. Он делал это неосознанно: его память спонтанно и без усилий выдавала стихи Культа Кораблей — они крутились в голове, такие подходящие, такие меткие, и навязчиво требовали произнесения. Ӧссеане, чья цивилизация достигла космического века не одно тысячелетие назад, ощущение головокружения от космоса давно воплотили в своей литургии; можно было утверждать, что Культ Кораблей образует ядро их веры, поскольку и сам Аккӱтликс был сущностью космической. Слово за словом льнуло к звездной картине и невероятно сильно резонировало то ли с настроением Лукаса, то ли с космической энергией, то ли бог знает с чем еще. Он прочел восемь первых псалмов «Воззвания к Небытию» и никак не мог остановиться. Девятый, десятый, одиннадцатый. Они прорывались изнутри. Лукас не мог даже думать на родном языке.

Двенадцатый — и последний.

Вдруг на глаза навернулись слезы — всего две, в уголках глаз, причем очень симметрично и деликатно. Без всякой шумихи они скользнули по лицу, обращенному к небу, по вискам и пропали в волосах над ушами. Лукас не пытался сопротивляться. Какая разница? Он чувствовал себя сгоревшим изнутри. И настала милосердная тьма.

Его мысли заполонили совсем иные звезды — звезды, которые он когда-то видел не из Корабля.

Из самого темного из всех мест.

Отец поднимает глаза от бумаги.

— Так вот что ты для себя выдумал, мальчик?

На его лице мелькает выражение, которого Лукас совершенно не ожидал.

Испуг. Сострадание. И настоящее замешательство.

«Он удивлен,— мрачно думает Лукас.— То есть я хватил через край». Но отступать нельзя. Он собирает в кулак все достоинство и расплывается в надменной улыбке.

— У меня нет лишних шести недель. Для меня выгоднее этот вариант, чем твои предложения.

Отец смотрит в его глаза с язвительной иронией.

— Для меня тоже, Лукас. Конечно, при условии, что цель моей жизни — нанести тебе травму посильнее, не так ли?

Его губы кривятся — ирония на мгновение сдает позиции и сменяется горечью. «Ему действительно жаль, может быть, он совсем не хотел, чтобы все зашло так далеко, и он от всего сердца теперь хочет простить меня,— думает Лукас.— Ну же, папа, сделай это, если хочешь удивить меня!» Но в этот момент глыбы льда вновь приходят в движение и маска возвращается на место.

— Так и быть, я принимаю твое предложение,— заявляет отец.— Я накажу тебя, как ты сам для себя выбрал. Но признáю, я бы к такой мысли сам не пришел.

— Я рад, что это произвело на тебя впечатление,— выдавливает из себя Лукас, стараясь не впадать в полное отчаяние.

Каникулы. Жарко и душно; воздух в комнатке затхлый и совершенно неподвижный. В ней нет кондиционера. Нет окон. Нет мебели. Камень и металл.

— Я бы попросил твой нетлог, Лукас.

Лукас без слов стягивает браслет. Вероятность, что отец забудет отключить ему доступ в Сеть, с ее множеством игр и фильмов, он оценивал примерно на половину процента, так что даже не разочарован.

На самом деле никаких чувств у него нет. Никаких мыслей. Только жуткий страх.

Пока светло, он осматривается и отмечает в памяти, что где лежит: бутылки с водой и ӧссенским чаем справа, ведро слева. Очень просто. Видеть ремни дрӱэина на щиколотках необязательно — они уже затвердели от жары как кусок высушенного дерева, и нет угрозы перестать их чувствовать. Оковы соединены длинным канатом, протянутым сверху по кругу. Ноги могут быть в полуметре над полом. Или он может стоять на одной. Или же на всем этом повеситься.

— Я оставляю тебе старый телефон со своим номером на случай, если произойдет критическая ситуация,— добавляет отец.— Но помни: если ты воспользуешься им без целесообразной причины, тебе придется выбирать из двух оставшихся вариантов. Вопросы?

«Погаси уже свет! Уходи! Не смотри на меня, когда я здесь как свинья на крюке мясника!» — кричат в голове Лукаса отчаяние и стыд.