«О мой мозг Аккӱтликс, скорее всего, сломает зуб»,— с цинизмом подумал Лукас и потянулся за мелом, прежде чем успеет решиться кто-то другой.

Теперь-то священник его заметил.

— Ты ведаешь, что творишь, чужак? — пискнул он голосом, в котором прозвучала явная паника.

— Как и каждый, кто здесь стоит, Досточтимый! — Лукас хорошо знал, что священник не может вот так вырвать мел из его руки, даже если бы захотел.

Честно говоря, он очень надеялся на ӧссенское чувство достоинства.

— Наша вера отличается от земной. Может, ты этого не понимаешь… — взволнованно продолжал священник.

— Безграничны объятия Аккӱтликса, открывающиеся без различия всем, в ком есть воля стоять в тени его закона,— ответил Лукас первым стихом из Первой книги в надежде, что, блеснув знанием священных текстов, он немного успокоит ӧссеанина.

— Ты рискуешь своей кровью, а может, даже и жизнью.

— Своей кровью и своей жизнью, Досточтимый! — подчеркнул Лукас и посмотрел ему в глаза.

В радужках инопланетянина всплывали островки коричневого и языки ярко-оранжевого — вихри протуберанцев, в которые тут же проникала острая серная желтизна. Лукас знал, что это. Именно эта дрожащая изменчивость глаз, эта неудержимая, неуловимая прицельность, которая притягивала к себе все с неизмеримой силой, больше всего пугала землян в ӧссеанах. Он подождал несколько мгновений, а затем ускользнул от оков взгляда ӧссеанина — пожалуй, трёигрӱ на сегодня хватит.

Нельзя сказать, что ему не было страшно. С другой стороны, священник, очевидно, боялся еще больше. Всякий раз, когда на аиӧ Аккӱтликса истекал кровью какой-нибудь землянин, начиналось ужасное смятение, и оставалось в тайне это лишь благодаря факту, что Земля нуждалась в Ӧссе намного больше, чем Ӧссе в Земле. «Прошло бы мне даром, если бы я списал стихи со шпаргалки?» — подумал Лукас с усмешкой. Но он сомневался. Ӧссеане относились к своим святыням очень серьезно. У священника было узкое лицо — вероятно, архетипично аскетичное, но по нему сказать было сложно. Лицо было покрыто рядами серебряных ритуальных колечек, развешанных по коже от висков до подбородка так густо, что выглядело это как живая броня. Были они и на его гигантском носу. Этот ӧссеанин, как и любой верующий ӧссеанин, никому бы ничего не простил, но, с другой стороны, сам бы умер, лишь бы не нарушить Слово, Тайну и Заповедь.

— Это твой выбор, землянин.

— Во имя Аккӱтликса,— заключил с пафосом Лукас и поклонился фигуре бога настолько глубоко, насколько был способен при всем своем вопиющем недостатке веры.

Без дальнейших разговоров он подошел к левой сланцевой доске и начал писать.

Священник стоял у него за спиной и внимательно за ним наблюдал. Лукас все еще чувствовал его — то, что ӧссеане называют трёигрӱ,— и это сильно замутнило память. От взгляда янтарно-желтых глаз инопланетянина человек мог забыть, даже как его зовут, что уж говорить о стихах, самих по себе неясных и смутных, облеченных в самую сложную письменность, известную Вселенной. В старом корабельном ӧссеине, храмовом наречии, было не меньше десяти тысяч знаков, отличающихся часто мелкими деталями — точкой здесь и там, наклоном и углом, шириной дуги или толщиной черты. Мелом писать было неудобно — Лукас чувствовал, как он крошится на мокрой неровной доске. Когда-то он спрашивал у Камёлё, девушки с Ӧссе, почему в храмах, черт возьми, нет чертежной доски, если требуется такая точность. Она рассмеялась. «Если бы я не знала, что ты выучил все эти книги наизусть, Лус, то подумала бы, что ни одного слова из них не прочитал! Разве ты совсем ничего не понял?» Она была права: он знал это, но не решался в эту нелепость поверить. Сланцевые доски, элемент несовершенства и случайности. Даже тот, кто идеально знал все знаки, мог сделать ошибку — не по своей вине, а по воле Аккӱтликса, по воле плохого мела и кривой доски. Насекомий бог не терпит интеллектуального высокомерия. Выучи тысячи непонятных символов, проситель,— если будешь посвящать этому два часа в день, это займет минимум пятнадцать лет,— но всегда помни, что этого все равно недостаточно. Ты никогда не сможешь держать все под контролем.

«В том, что верующий должен жить в неопределенности, есть смысл,— рассуждал Лукас,— я же, старый скептик, готов рисковать жизнью только в четверг после полдника. Иначе бы я, конечно, сюда вообще не пришел». За его спиной был камень, который прямо-таки излучал смерть, камень, бывший свидетелем паники и крика, гектолитров пота и расстройств кишечника — сам же он ничего выдающегося для его истории не сделал. Секунды убегали в полной тишине. Иногда скрипел мел. Те, кто смотрел, как он крепкими, уверенными линиями рисует запутанные знаки — без лишней суеты, но и без сомнений,— вряд ли могли обвинить его в недостатке хладнокровия.

Только вот подавляющая атмосфера неземной святыни действовала и на него, а может, и именно на него — тем сильнее, чем больше он сопротивлялся иррациональному, вооруженный иронией и скепсисом. «Положи человека на спину, обязательно на спину»,— промелькнуло неожиданно в голове.

Его пальцы задрожали. Он не хотел представлять это, но его благие намерения уже были не властны над ситуацией. «Фантазия — главный враг храбрости»,— гласит очередная ӧссенская пословица, то есть получается, храбрым может быть только тот, у кого никакой фантазии нет. Лукас представил себе мгновение, от которого его отделяет один неверный штрих мелом, и у него перехватило дыхание. Он почти чувствовал, как его тело сжимает холодный пояс из металла, натянутый через аиӧ и его ребра. «На спину и вниз, лбом к ногам Аккӱтликса, чтобы голова была ниже тела и кровь стекала к подбородку» — отвратительно! Ощущение было таким острым, что он едва справился с импульсом вытереть доску локтем, быстро, пока еще может, пока его не связали.

Черт возьми. С Ӧссе у него было нечто общее, и оно вовлекало его глубже, чем ему хотелось бы,— примерно так же, как у человека есть нечто общее с рыбьей костью, которая за ужином застряла у него в горле. «Наверное, можно удалить ее хирургическим путем,— пришло ему в голову,— но на алтаре, к сожалению, это делают без анестезии». Он вгляделся в знак, который начал писать, и упорно вспоминал, чего еще не хватает, какой кривой линии или полудуги, но никак не мог вспомнить. Пока вокруг царило возвышенное спокойствие, в нем резко нарастало ощущение присутствия Аккӱтликса, прямо физическое: чувство давления, как будто надувается мешок. Острый звук в ушах. Глаза перестают видеть. Три килограмма ледяного ила в брюшной полости и луч божественного сознания в голове, даже больше — божественной насмешки.

«Я заполучу тебя, Лукас Хильдебрандт, когда захочу. Неужели ты до сих пор в это не веришь?»

Он едва не повернулся, едва не опозорился на полсекунды, чтобы бросить быстрый взгляд за спину и убедиться, что фигура все еще стоит на своем месте, что она не соскочила с постамента и не смотрит ему через плечо. «Этот жуткий, сотрясающий холод, который проникает в каждую кость, когда лежишь на камне!»

И еще одна мысль, даже хуже.

«Что даст тебе эта победа здесь и сейчас, глупец? Уже скоро, Лус. Так или иначе».

И тут он услышал тихий треск ломающегося мела в руке.

Лукас смотрел не веря своим глазам, как мел рассыпался по земле — господи, как он мог это допустить? Только хоровое «а-а-ах!» всех ӧссеан, которые до этого наблюдали задержав дыхание, привело его в чувство. «Плохой знак! Так Аккӱтликс дает знать о своем недовольстве!» Все, включая священника, суеверные до ужаса, резко подняли руки и прижали пальцы к левому плечу.

«Прекрасно, вы еще перекреститесь»,— кисло подумал Лукас. Он осознал, что судорожно сжимает в пальцах остатки влажного мела, крошечный кусочек, который ему и дальше придется отчаянно беречь. Мел нужен ему абсолютно весь, до последней крошки… конечно, если он вдруг не решит сдаться.

Он встряхнул головой. «Ну, нельзя же все испортить,— подумал он.— Морфий я забыл дома».