— Но… вот так внезапно… — Джон Мак-Коли качает головой.— Если бы я тебя не знал, Люк! Если бы не видел, как ты пашешь! Ты никогда на тренировках не прохлаждался. Я все думал, ты точно знаешь, чего хочешь, и что это — лыжный спорт. Ты ведь не собираешься сказать, что тебя вот так просто покинула твоя мечта!

Лукас только пожимает плечами.

— Неожиданный сбой идеализма может случиться с каждым.

— Что за чушь? Ты ведь любишь лыжи! Будешь скучать!

Едва заметное колебание Лукаса.

— Ты, конечно, прав, Джон,— вдруг признается он с обезоруживающей искренностью, но в то же время без тени нерешительности.— Я люблю лыжи. Жаль, что перестану ездить на гонки. Но это просто не имеет смысла.

Джон всплеснул руками.

— Как это не имеет смысла?! Что за глупости? Это… это просто…

Он не находит слов. И тут его озаряет. Он наклоняется к Лукасу и понижает голос:

— Люк, что случилось? Тебя кто-то обидел? У вас тут… недопонимания какие-нибудь?

Лукас бросает взгляд на дверь. Пинки невольно пя­тится.

Это ей помнилось четко — как она ворвалась в подсобку, хотя должна была в это время в спортзале крутить педали на тренажере. Лукас, конечно, выбрал для разговора момент, когда никого не будет, но Пинки, конечно, именно тогда же забыла в подсобке бутылку с водой. И вот она стояла в дверях, зажатая между свойственными ей Сциллой и Харибдой — то есть между отчаянным смущением и необузданным любопытством.

Дрожащие «извините» и «простите», заикающиеся объяснения… но Лукас лишь равнодушно махнет рукой, тем самым моментально обрывая ее заикание.

— Можешь зайти, Пинки, никаких тайн,— бросает он через плечо и больше ее не замечает.

Пинки не видит его лица, но спины уже достаточно: каждый ее миллиметр источает уверенность в себе, за­мкнутость, сдержанность. А Джон в то же время совершенно не в себе. Его взгляд беспомощно блуждает от одного к другому. Было заметно, что ему хотелось выгнать Пинки. Он не может смириться с мыслью, что Лукас с непринужденной естественностью взял все в свои руки и небрежно решил все за него, но изменить это не посмеет.

Не посмеет изменить!

Невероятно. Вдруг Пинки понимает, что Лукас впустил ее намеренно — он воспользовался возможностью продемонстрировать свой авторитет. Произошла смена ролей. Трогательная сцена из пьесы «Непонятый парень и понимающий тренер», к которой готовился Джон, не имела шансов на представление, поскольку Лукас ничего подобного не допустит.

— Я попробую объяснить, Джон,— говорит Лукас, будто читая лекцию перед аудиторией, и подходит к экрану на стене.— Ожидается, что время будет отличаться на тренировках, где это не слишком важно, и на соревнованиях, где это решающий фактор. Однако стресс влияет на всех по-разному. Взять, например, Ника. Пинки. И меня.

Пинки как мышь крадется вдоль стены и косится на экран.

— Ник далеко не ас, но в каждой гонке бьет свой собственный рекорд,— объясняет Лукас.— Ему помогает подобная атмосфера. И противоположный случай, гораздо более распространенный: Пинки стоит на лыжах увереннее всех наших девочек, может, даже лучше Донны, но едва предстоит нечто серьезное, Пинки выходит из себя. И распространяется это практически на всех.

— Да я ведь знаю,— перебивает его Джон.— Я всегда стараюсь вас подбодрить и…

Его голос слабеет. Сам Джон, вероятно, слышит в нем то же, что и Пинки: неуверенность, нерешительность, оправдание. Он берет себя в руки и говорит увереннее.

— Хорошо, я могу дать тебе время. Ведь у богатеньких клубов есть и свои психологи! — Блеснули белые зубы: шутка! — Но тот факт, что соревнования — это стресс, еще не повод сдаться, Люк!

Вновь блеск зубов: укоризна. Джон внимательно смотрит на экран.

— А вообще… мне казалось, как раз у тебя проблем с нервами и не бывает, а? — утешительно добавляет он.

Лукас не вступает в спор. Пинки, показательно копающаяся в сумке, видит его лицо: на нем мелькает нескрываемая язвительность. Но как только Джон поднимает на него глаза с выражением надежды, то встречает лишь холодную улыбку.

— Если позволишь, я закончу,— заявляет Лукас.— Можно предположить, что со временем каждый начнет отдаляться. Тогда Ник потеряет свое главное преимущество. Остальные же от этого выиграют. Все будет зависеть от способностей. И именно в этом моя проблема, Джон. У меня их нет.

Из рук Пинки выпал рюкзак. Она в отчаянии прижимает руку к губам; к счастью, она вспотела после тренировки, и румянец на этом фоне теряется; никто, однако, ее не замечает.

— Да как ты можешь такое говорить! — вскипел Джон.— Ты отличный спортсмен, Люк! Ты дважды получил золото!

Он заикается и всплескивает руками.

— У тебя впереди большая карьера!

— К сожалению, нет,— констатирует Лукас.— В Медианете есть форумы для болельщиков всех клубов, и там легко можно выяснить, как катаются остальные вне соревнований. Ты прав, я выиграл дважды. Но какой ценой? Нику для хорошей гонки нужен адреналин. Пинки нужно спокойствие. А мне все равно. Я показываю одно и то же время в любой ситуации. Я обогнал ребят, куда лучших лыжников, чем я, потому, что они, в отличие от меня, переволновались. Я выигрываю лишь за счет их ошибок.

Джон переводит взгляд с экрана на Лукаса и обратно.

— Так в этом все и дело! В психике! В нервах! Ты думаешь, что пора заканчивать, потому что не трясешься перед каждой гонкой? — вырывается у него.— Что за ерунда?! Холодная голова — это огромное преимущество!

— Да, возможно, это преимущество,— соглашается Лукас.— Но не фундамент, на котором можно строить всю спортивную карьеру. Я могу гоняться за иллюзией еще несколько лет. Но не стоит лгать самому себе. Я не очень хороший лыжник. Или, если быть более точным — я недостаточно хорош.

Ливень изумленных, ободряющих, добродушных протестов Джона.

— Черт возьми, не неси ерунды, Люк! Ты хочешь забросить все, чего добился? Возьми себя в руки! Ты можешь достичь всего!

Он всплескивает руками, расхаживает по подсобке, фыркает и даже не пытается понизить голос. А над этим потоком речей и беготни плывут холодные глаза Лукаса — неподвижная серость. На мгновение взгляд метнулся в поисках Пинки. Она замечает дрожь подавленных эмоций и в то же мгновение понимает, как ему, должно быть, трудно сделать и сказать что-либо подобное — признаться в чем-то подобном! Она бросает ему ободряющую улыбку, потому что не знает, как еще могла бы помочь. Лукас улыбается ей. На одно лишь мгновение.

— Я не говорю, что уже не к чему стремиться,— тем временем поясняет Джон.— Но твой стиль хорош, Люк. Если будешь больше тренироваться…

— Да, если я буду больше тренироваться, падение будет не таким быстрым,— перебивает его Лукас.— Может, его даже долго никто не будет замечать. Но вместо того чтобы получить фору, я буду прикладывать все больше усилий лишь для того, чтобы компенсировать убытки. На это я не согласен. Гораздо лучше уйти вовремя.

Пинки пробрала дрожь. Она точно помнила не только слова, но и тон и выражение лица: спокойную, неподвижную, непоколебимую решимость. В каком-то смысле эта ситуация очень напоминала сегодняшнюю. И его подход к ней был весьма похожим. «Нет, Лукас совсем не изменился,— поняла Пинки.— Он способен принимать решения, требующие мужества. Он сделал это в восемнадцать — сделает и сейчас». И закономерное суждение, вполне в логике предыдущих: «Если конец неизбежен, а боль постоянно усиливается, то ему, весьма вероятно, пришло в голову, что и сейчас он мог бы… вовремя уйти».

Пинки вцепилась обеими руками в металлические перила. Она почувствовала, как дрожат ее пальцы. «А если я спрошу, не хочет ли он случайно покончить с собой? Что же он мне ответит? А что скажу я? Неужели я буду уговаривать его так же жалобно и глупо, как тогда Джон?»