Патер сочувственно:

- Разве так трудно смириться? Он простирается от вечности до вечности.

- Берегитесь, досточтимый отец! Ведь тогда человечество было бы случайным явлением. Но именно ваша церковь хочет, чтобы оно было средоточием всего. Я последовательнее вас.

- Суть не в словах, а в деяниях. Какое деяние волнует вашу душу?

Тут Терра испугался и умолк. Они зашагали быстрее. Искоса взглянув на патера, Терра увидел, что у него то же выражение лица, какое было там, у постели Леи... Неожиданно зазвучал его смиренный, робкий голос:

- Попытайтесь верить! Кто верит без высокомерия и суемудрия, способен снести даже то, что грозит вам.

- Кто вы такой? - пролепетал Терра.

Так как ответа не последовало, он заговорил сам, лишь бы нарушить молчание. Он почитает церковь; в глазах западного мира она единственная форма, в которой духовное начало взяло верх над властью низменных сил. Ни одна философия не выдержала борьбы с ними. А церковь сама стала властью "это был гениальный ход". Говоря так, Терра почти уже бежал, подгоняемый непонятным страхом. Но патер молча следовал за ним по пятам, и Терра продолжал оглушать себя словами. Поразительнее всего политическая осмотрительность святой церкви. Неизменно парализуя существующую власть в своих интересах, она в то же время защищала ее против всякой вновь зарождающейся, более жизнеспособной власти, "тем служа богу, который печется о нашем собственном благе".

И дальше бегом - в молчании.

- Святая церковь позволяет нам, христианам, вести между собою войны, но временами защищает от нас язычников, которых мы истребляем. Какое глубокомыслие! - Вдруг он резко остановился. Остановился и патер.

- Вы слыхали? - тихо спросил он.

Терра беззвучно:

- Кто зовет меня?

Он услышал свое имя: "Клаудиус!" Голос донесся сверху, далекий, но призывный; он готов был усомниться, что слышал его. Но взглянул на монаха, и страх овладел им: монах вновь молитвенно сложил руки.

- То была минута ее смерти, - сказал монах.

Брат схватился за голову.

- Нет! - крикнул он, уже поняв, уже видя приближающееся тело.

Тело неслось вместе с течением по скалам, то вниз головой, то стоя прямо, словно собираясь перешагнуть их. Под конец оно жалкой бескостной массой повисло на кустарнике с той стороны, и вода колыхала его. Сияющим на солнце золотым венцом обвились распущенные волосы вокруг мертвого окровавленного лица.

На этом берегу метался брат, в смятении ища камней, чтобы перейти на тот берег. Он крикнул туда: "Я иду!" Он хотел, чтобы то была еще его сестра, чтобы она еще слышала его... Отчаявшись, он оглянулся за помощью; монах стоял на коленях и молился. Терра рванулся к нему и проскрежетал:

- Вы знали это заранее, чудотворный основатель ордена! Но вы покидаете тех, кто должен пасть, и делаете вид, будто в этом мудрость. Вы ничего не можете! Вы ничего не можете!

- Я буду молиться за вас.

Терра стоял над ним и издевался:

- Что я сделаю завтра? Вы ведь знаете. Я твердо решился, а вы знаете и ничего не делаете, только молитесь.

- Таков ваш путь. Вам суждено уверовать.

Тут Терра оставил его, и монах продолжал коленопреклоненно молиться над телом, что покачивалось у того берега. Запыхавшись, подбежала к ним девушка, владелица постоялого двора "Альпийская роза". Она стояла внизу, у окна трактирной залы, когда барышня прыгнула сверху в ручей. Она тут же побежала за барышней, потому что при таком поспешном отъезде она не получит платы, а вещей тоже не осталось: но за ручьем, который уносил барышню, она поспеть не могла. Терра рассчитался с девушкой, за приплату она даже согласилась позвать на помощь других сердобольных людей.

Он уехал немедленно, покинув на чужбине останки сестры. Он решил, что ни одна земля не будет ей легче или тяжелее, чем эта случайная земля. Каждый ком глины люди называли родиной и потому сейчас повсюду собирались вгонять куски железа в этот ком или взрывать его на воздух.

Весть, что война неминуема, застигла его в пути.

Он едва осмыслил ее. Она лишь во сто крат усилила горечь утраты одного существа - его сестры. Сестра открыла полосу смертей, лишь за ней должны были последовать все. Массами, массами, - но ведь каждый знал только свою смерть. И все сопровождалось словами. Как мучился он своими собственными пышными разглагольствованиями с монахом - в самый ее смертный час! "Пока ты щеголяешь громкими фразами, навстречу уже плывет труп. О жалкий обман всей нашей жизни! Кичливые фразы - и такие убогие судьбы!" Те большие проблемы, которые он намеревался разрешить, были ему не по плечу. Он носился со своим миросозерцанием; но его поколение не созерцало мир, а разрушало его.

"И я хотел помешать ему, в этом была вся моя жизнь. Всегда одна цель: был ли я заведующим рекламой, адвокатом для бедных или крупным промышленником и другом рейхсканцлера. Я лгал и обманывал, чтобы спасти людей от самих себя, но убивать я не согласен. Чаша моего терпения переполнилась. Пусть они уничтожают друг друга, если в том их счастье, если для их счастья нужны катастрофы, а за краткие просветы в своей истории они отплачивают не иначе как периодами озверения. Не убий!" Тут он понял, что мыслит словами монаха, который там, в горах, молился за него, дабы он не убивал.

Но ему нужно убить. Решено было, чтобы пал один, - пал вместо многих. Толлебен должен быть уничтожен до начала кровопролития. Оно могло быть остановлено этим. Поднять знамя! Те, что хотели кровопролития, уже подняли свое; в Париже пал тот{553}, "кто в течение одной ночи был мне братом". Невинен - Толлебен? Невинных не существует; каждый из тех, кто на виду, должен ждать возмездия. Толлебен ждал возмездия за всех своих предшественников, за всех действующих, за всех живущих, за все человечество и его деяния. Он ждал и был готов.

"Смерть палача избавляет от жертв". Когда поезд подходил к Берлину, голову Терра гвоздила одна эта мысль. Монах там, в горах, наверное, перестал молиться. "Смерть палача..." Поезд остановился; покорные зову, на дебаркадере стояли Куршмид и Эрвин Ланна.

Испуганным шепотом Эрвин спросил: