Только он оказывается быстрее, и сверкнув злобной искрой в глазах, оттягивает чужие волосы, открывая столь желанную шею для своих зубов. О, он знает как она этого не хочет, знает, что всё ещё рассчитывает на искорку от братца, но…
Поздно молить о пощаде, когда клыки уже плавно вспороли кожу. Поздно искать пути отступления, когда яд медленно вводится в кровь, когда в глаза въедается чужой запах и точно такой же фантомно ощущается на языке.
Она всхлипывает, дёргая его за волосы, недовольно шипит, отталкивая от себя и с ужасом обнаруживает капли крови на чужих руках. Глаз намокает от немого отчаяния. Она не была к этому готова. Угроза в лице хранителя ветви казалась ей почти неосуществимой, лишь потому что где-то на задворках сознания всё ещё маячил расплывчатый тёплый силуэт, беспощадно сожжённый чужим поступком. Она дрожит, заглядывая в синеву чужих глаз и ругает собственное тело, за попытки к чужим рукам приластиться. Так не должно быть, она не готова проглотить осколки своих мечтаний об алом закате, даже когда наступила вечная ночь, в лице сидящего, хитро смотрящего на неё хранителя.
Место укуса неприятно зудит, заставляя ту сжаться, натягивая на себя одеяло. Попытку отгородиться прерывает железная хватка на углу одеяла. Оно тут же отбрасывается куда-то в сторону, лишая даже иллюзорной надежды на спасение.
— Больше вы никогда не сможете скрыться от меня… — довольно урчит он, слизывая кровавые капли с краёв метки. — Не волнуйтесь, вы привыкнете к этому…
И услышав лишь тихий скулёж, мягко проведёт по чужим бокам, осторожно края ночной рубашки задирая. Кто бы мог подумать, что в одиночестве капитан такая развратница? А впрочем… Об этом больше никто не узнает.
Он подстроит всё так, чтобы никто не мог понять где нужно её искать, чтобы никто не отобрал то, что принадлежит ему, одному лишь ему, по праву. Не оставит опознавательных знаков, оставив лишь после себя самый мерзкий шлейф, на который способны ноготки, напоминанием оставляя самую малость её запаха, словно напоминание о том, что она здесь жила, но больше никогда не вернётся. Что больше никто о ней не услышит, никто ничего не расскажет, никто не позволит и близко предположить где именно он её спрячет.
Решение с руинами разлома отброшено. Да, там уйма тёмных углов, но его открытие призовёт туда людей, что не должны ни за что найти её. Не должны узнать что это именно она то самое сокровище, что так отчаянно бездна получить желает. Мерзкая бездна, слишком быстро подобралась к ней, однажды уже почти заполучив ту в свои руки, но более он этого не позволит, так как он забирает её с собой, туда, куда боятся ступать люди, туда, куда не прийти специально, а случайное попадание закончится неминуемой гибелью для храбреца.
Но всё это будет с рассветом, всё это случится, когда алые лучи обнимут её в последний раз, позволив помечтать о чём-то, помимо его, и отчаянного желания. Оно обострится, такова особенность их крови, и прямо сейчас он благодарен лживому богу, даровавшему ей бессмертную жизнь, наверняка посмеявшись над ней, прежде чем погрузить в долгий сон.
Скоро силы сопротивляться покинут её, скоро она сломается и начнёт просить его остаться. И он останется с ней навсегда, медленно смягчая хватку на талии и сменяя укусы поцелуями. Он помнит, немногие могли добиться беспрекословного смирения, но он сумеет, сумеет раскрошить чужую веру до основания, не оставит от неё и упоминания. Но это потом, когда она устанет, когда будет недовольно бурчать или тихо плакать от опустошения. Когда всё его естество перестанет дёргаться, требуя продолжения.
И он пойдёт у него на поводу, проводя языком по чужим ключицам. Проведёт концами клыков по коже, крепко стиснув чужие бёдра. Это его, это всё его… И никто более не посмеет этого отрицать, никто не встанет между ними.
И он нашёптывает ей это на ухо, нетерпеливо разрывая материал сорочки, недовольно фыркает, замечая чужие попытки прикрыться, а после резко переворачивает ту на живот, руки на спиной заламывая.
— Ты подчинишься мне… И не имеет значения, сейчас или нет… — шипит он, заглушая чужие попытки закричать, осторожным прижиманием чужого лица в подушки, многочисленные ремни с обычного костюма капитана, туго обовьются вокруг чужих запястий. — Мне хотелось бы быть с тобой нежным и ласковым, но ты нарочно тянула время?
И тихо усмехнувшись, вцепится в копну синих волос, рывком заставляет ту встать на колени и запрокинуть голову. Чужие дорожки слёз тут же слизываются кончиком языка, пальцы мягко проводят по губам, а чужой нос утыкается куда-то в основание её шеи. Кэйа скулит, дёргается, пытаясь из хватки сумеречного меча вырваться, да без толку всё. Та стальная, не позволяет безболезненно избавиться от себя.
— Почему ты… — всхлипнет она, пытаясь собрать в кучу разбитые иллюзии, мысли понимание того, как до этого дошло.
Кэйе безумно обидно и страшно. Она понимает — чужому яду противостоять бессмысленно, понимает что рано или поздно это должно было совершиться, но… Она, где-то на краю сознания всё ещё хочет чтобы это был обладатель алой, подобно первым лучам солнца, копне волос, но к голой спине прижимается лишь сталь доспехов, в лицо лезут лишь светлые волосы, а саму её пронзает лазурь, затянутая свинцовой дымкой безумия.
Это не то, чего она так отчаянно желала, не то, ради чего приказывала сердцу угомониться, а тело травить подавителями, чтобы отвоевать у природы хоть частичку спокойного сна. Всё это оказалось напрасным, опороченным чужой безумной тягой, всё это превратилось в несбыточные мечты ровно в тот момент, когда чужой яд едва был впрыснут в кровь.
— Потому что я безумно люблю тебя, конечно же… — наигранно мягко ответит он, жадно вдыхая ослабевшие нотки туманного цветка, царапает ногтями низ чужого живота, другую руку на глотку укладывая и затылок чужой к плечу своему прижимает. — Потому что Рагнвиндр идиот, отнекивающийся от тебя… Ты ведь помнишь, там под землёй, ты была лишена воли…
И она сглотнёт, смаргивая слёзы, тщетно ногтями по доспеху поскребёт, напарываясь подушечками на острый конец звезды. Ей неприятно, ей хочется вырваться и бежать, бежать куда подальше, туда, где сильные руки не дотянутся до неё, туда, где он потеряет её из виду, но всё это разбивается об предупреждающее сдавливание шеи, на мгновение перекрывающее ей воздух. Бесполезно, от её отчаянного желания он не исчезнет.
А Дайнслейф что-то болезненно-ласковое на ухо нашёптывает, размазывает проклятый сок по пальцам, дразнится, проводя по краям половых губ, довольно урчит, едва до уха громкий вздох донесётся, стоит ему начать плавно вводить пальцы в чужое нутро.
Бездна видела её своей матерью, теперь же она породит их погибель. Дайнслейф облизывает губы, а после шершавым языком принимается зализывать края метки. Она дёргается в его руках, тихо скулит, пытаясь зубами за пряди чужие схватиться. Но осознавая, что это куда тяжелее чем казалось, зажмуривается, пытаясь голову немного повернуть набок, хотелось увидеть чужое лицо, хоть краешком глаза, но…
Она догадывалась, что сейчас на чужом лице оскал красуется, а глаза словно металлической пылью посыпали, оставив лишь отвратительно низкое желание, которое от вовсю исполняет. Она слышит тихое фырканье, слышит капли восторга и почему-то совсем затухает, внезапно вскрикивая от резкого движения чужих рук.
Альберих чувствует — с ней не церемонятся, чувствует как чужие ногти нетерпеливо стенки расцарапывают, не позволяя даже понадеяться на что-то нежное. Неужели это долгое подогреваемое её нахождением рядом желание, или подстроенное возвращение домой, но не сияющей звездой и спасительницей, а позорной грязью и клеймом?
Она не знает того, что от тех, кто заключил её когда-то в детстве уже ничего не осталось. Или знает и радуется, думая, что кошмар прекратился раз и навсегда. Она ошибалась, а потому, теперь у неё есть веская причина проклинать своё бессмертие.
И Кэйа выдохнет, едва пальцы чужие прекратят копошиться, прикроет глаза, невольно сжимаясь, в защитном жесте. Вот только этого недостаточно, пальцы рыцаря размазывают её соки по спине, пока возятся с тем, чтобы логически закончить всё происходящее.
