— Не смей даже думать о том, чтобы оставить его там. Я верну его, чего бы это мне ни стоило, — почти шипит алхимик, удерживаемый лишь руками Джинн, что тут же схватила его за плечи, боясь что он продолжит драку.
Тигнари лишь горько вздыхает, заглядывая в глаза собеседнику. Он бессмертный что ли, бросить вызов самому Дешрету? Невзаимная любовь к богине цветов породила элеазар, а капитан, скорее всего, удерживает этот мир от ещё одной заразы. Но разве он в силах объяснить это любящему человеку? Любовь… Вот она, такая светлая и настоящая, о которой грезит каждый. Вот она, любовь толкающая на самопожертвование и прочее, вот она, та самая, идеальная, которую рисуют все художники, о которой песни слагают барды и перешёптываются мудрецы. Вот что она делает, сводит с ума умнейшего человека, что снова и снова приходит в пустыню, собирает иголки в сене, детальки картинки или ключа, что приведёт его к возлюбленному.
И мысли сами бьются о черепную коробку. Искать любви в боге пустыни у Кэйи причины не было. Он просто стал ключом, просто привык к восставшему богу, просто сидит у того под боком, и кажется, ни о чём не жалеет. Страж бросает унылый взгляд на погасший глаз бога. Отныне он может лишь пускать пустые стрелы, и от осознания этого становится совсем печально.
Силуэт Альбедо пропадает из поля зрения. Кажется, тот снова ушёл в комнату Кэйи, в поисках хоть каких-то ответов. Он точно что-то знает, но умалчивает. И если это не прихоть, то за фасадами этих людей точно найдётся полный склеп. Что они прячут от чужих глаз? Почему в этом вообще есть необходимость? И так хочется заглянуть за их закрытую дверь…
***
В объятиях бога Кэйе тепло. Он довольно щурится, устраивая голову на плече Дешрета, а после цепляется за предплечья, чуть ёрзая на бёдрах его, чтобы устроиться поудобнее.
Это так странно, находить спокойствие подле избранника неба, ведь… У Альбериха в крови безбожие и ненависть к порядку небесному. Ненависть и злость. Они подарили ему уйму трудностей. Например почти унизительное изгнание, когда на горизонте замаячил близнец Люмин. Он прекрасно помнит своё место, кто бы что ему ни говорил. Никто. И ничего нет у него, кроме звания капитана, да любви бога и мела. Да и тем, почти не под силу перевесить тяжесть регентского титула. Потеряй он хоть что-то, развалится. А расставаться придётся. И отведёт он свой взгляд тяжёлый подальше от ярких нефритов, сожмёт плечи Аль-Хайтама, чувствуя как то напрягается, как смотрит вопрошающим взглядом его макушку дырявит. И хочется капитану зажмуриться, спрятать нос в груди бога, и не прерывать тишины, но рука ложится на плечо, и если он не скажет хоть что-то, придётся встречаться с недоумением в этих омутах. А оно, пусть и не выглядит угрожающим, заставляет совесть проснуться и не держать божество в неведении.
— Не зови меня принцем, никогда не зови… — просит он, поднимая лицо, и руки свои в пепельные волосы запуская, чуть ворошит их, а потом голову к себе наклоняет, мягко касаясь губами до щеки. — А то кажется, что призовутся они на такой зов, а я не хочу видеть и слышать их вновь, не хочу чтобы они своего добились, не хочу вспоминать о них, хватит им близнеца путешественницы, не спущусь ни за что в бездну вновь…
Тихо усмехается Аль-Ахмар, заглядывая в разноцветные звёздочки. Не хочет, что ж, пусть так и будет. Просто Кэйей, просто человеком, способным открыть ему почти все заветные двери. Эта просьба такая простая и искренняя, что хочется расхохотаться. Да, в городе ветров никто не почувствует его тьмы, никто не осмелится увидеть в нём что-то более значительного, чем хорошо выученного манерам военного, но всё же…
Бессмысленный и жестокий титул регента, очевидно, причиняет ему боль. Заставляет вспомнить о многом. И касаясь спины возлюбленного, чувствуя мелкую дрожь, он понимает, человек на его коленях предпочёл бы смерть. И лишь поэтому, тот орден бездны, едва зародившийся и нашедший опору, решил оставить его в живых. Это их гарантия на успех. Если небо не падёт их силами, всегда можно вскрыть сердце ненужного регента, вылить на мир самую мерзкую скверну, заставить порядок испачкаться ней так, что ни за что потом не отмыться, и кажется это нелепым, смешным, но на деле, безумно действенным.
Даже если убить его сейчас, хватит на то, чтобы убить многих, а тех кто выживет, заставить завидовать ушедшим. А что произойдёт потом, когда сердце, которое успокоится, найдёт себя в надёжных руках и окончательно исцелится, способное взять больше. Что будет с миром, если орден всё-таки осмелится скалить на Кэйю зубы? Он фыркает, крепко к своей груди прижимая капитана. Того постоянно перед сном преследуют подобные мысли, и Аль-Хайтаму это не нравится.
Ласково улыбнувшись, Кэйа падает в постель, утягивая за собой божество. Прижимает то к своему плечу, и впивается подушечками пальцев в лопатки, наслаждаясь весом чужого тела. Кэйе всегда нравилось, когда его прижимали, почти давили в постели. Это создавало ощущение защиты, ещё с подростковых времён, когда сводный братец был достаточно к нему благосклонен, чтобы разделить неловкие подростковые ласки. О, он был без ума, когда тот наваливался на него, или просто вжимал в перину, почти без возможности вырваться. Обнаружить подобную страсть у Альбедо было неожиданно, но безумно приятно. Как и сейчас, осознавать, что за нарочитой грубостью, редко, но всё же просачивающейся у бога, скрывается обещание защиты. Оно успокаивает и совершенно точно стоит того дискомфорта, который после этого приходит. Это успокаивает, давая почувствовать себя самым нужным и ценным. И фигура божества, такая массивная, способствует обострению этого чувства. И приподняв голову, перехватывает руки на спине, и наклонившись к уху его, говорит шепотом:
— Вытряхни из меня всю дурь, а потом со всей силы прижми к постели, чтобы я и дёрнуться не мог, — просит он, цепляясь за спину собеседника, знает же, что в этом ему точно не откажут, что заставят сначала задыхаться под ним, срывать голос до хрипа, а потом, прежде чем, выйти из него, и накрыть тонким одеялом устроившись под боком, или уйти за полотенцем, чтобы привести его в порядок и обеспечить пробуждение без особых проблем, почти впечатают в мягкую постель, заставят почти задохнуться, и лишь потом выдохнуть, пару минут безвольной куклой лежать, не заметить как крепко прижмутся к его спине, окольцуют талию, и лишь отмерев, тихо засмеяться, уложив свои руки поверх ладоней чужих. — Хочу уснуть без мыслей тяжёлых и не видеть кошмаров…
Бог хитро щурится, голову от смуглого плеча отрывая. Обычно звёздочка, дурацкое прозвище, которое он услышал с уст алхимика, не проявляет подобной инициативы. Замучили ли его страшные сновидения или просто хочет почувствовать приятное опустошение и лёгкую ломоту по телу? Так откровенно просить его об этом, просить дать почувствовать себя самым нужным… И ничего не остаётся, кроме того как дать ему это, позволить ощутить всё его тепло, и так принадлежащее лишь ему. Чуть дёрнуться, чтобы руки регента спали с его спины, переплести пальцы, словно ничего грязного не произойдёт, словно они не страдают тем, что порочат самые светлые чувства. Но отказывать в подобном он не собирается. Если тому так хочется этого, то пусть, ведь…
Целовать расслабленного Кэйю так сладко, как и чувствовать ленивые касания, ведь звёздочка снова кладёт руки свои ему на плечи. Распахивает рот, позволяя тому снова начать хозяйничать в своём рту, обнимает ногами бёдра, и богу хочется уложить те на плечи свои, показать ему всё, всё чего ему так хочется. И оторвавшись от губ чужих, вдоволь вылизав его рот, наигравшись с чужим языком, с удовольствием заглядывает в ошалевшие глаза и припухшие губы, чуть блестящие от слюны. Красивый, безумно красивый, яркий, сияющий ярче всех драгоценных камней в земле властелина камня. И обладать им — то ещё сокровище. И хочется ему посадить его на трон свой, провозгласить своей королевой, но более править некем, а значит, он и сам не король. Он был им когда-то, но теперь здесь лишь они вдвоём, изредка пускающие в земли алхимика.
