И без сожалений бы вонзил бы любимый нож ему в грудь, прокрутил пару раз, деланно-ласково протягивая насмешливое “принц”, и вместо желанного облегчения, скорейшая погибель принесла бы лишь горечь. Горечь того, что все усилия оказались бы тщетны. И Альберих всей своей грешной душой надеется на то, что это будет не так. Что никогда её путы не возьмут верх над разумом учёного, что никогда не встанет он плечом к плечу с бездной, что сердце его останется целым, почти невредимым, но то лишь мечты, самые светлые, пугающие своей невинностью и почти невозможностью к исполнению. Но Кэйе хочется остаться хоть капельку наивным, чтобы не видеть своё будущее исключительно в чёрных тонах. Это слишком грустно и болезненно.
Касание к холодной крокодильей коже успокаивает, позволяя снова распахнуть глаза и заглянуть в их вертикальные зрачки. Альберих заметит, те скучились вокруг него плотным кольцом и невольно усмехнётся. Да, это не милейшие котята или щенки, но в своём спокойствии и довольном урчании, к тяге к ласке, они совершенно ничем не отличаются от привычных домашних животных. Он невольно умиляется, не слыша шагов бога. Рептилии тоже не двигаются, пригревшись на солнце, даже глаз не открывают чтобы поприветствовать бога.
И Дешрет усмехнётся, опускаясь на колено, касается крокодильих хвостов, и подобно выдрессированным псинам, те отступают обратно в воду, освобождая тому место рядом с избранником. Кэйа ласково приветствует его, позволяя тому уронить голову на своё плечо. Так спокойно, его присутствие ощущается так правильно. Смирение ли это, или понимание? Какая разница, если теперь выбора нет от слова совсем?
***
Альбедо находит обещанные записи. Но в них лишь уже известный факт о личности бога, да путь из деревни до места содержания. Он раскрывает карту, решая сравнить её с тем, что у него имеется. Тигнари говорил, что зараза была заперта в гробнице бога пустыни, но судя по записям Кэйи, отправились они к его престолу. Престол гораздо ближе к границе песков, а значит… Нет ничего удивительного, что смертоносный вихрь встретил их, едва они деревню покинули. Они уже были слишком близко, и песок бы оборвал их с Джинн жизни, не вымоли звёздочка пощады у Дешрета. Ценой слишком высокой, но всё же… Кэйа отчасти обвиняет в случившемся себя, ведь… Он позволил тому что-то заполучить, воспользоваться собой как ключом.
Сердце. В записках возлюбленного слишком часто повторяется вопрос о том, каким образом ему по силам вернуть сердце бога, что давно предан забвению и считается мёртвым. О нет, Кэйа всё о своей силе знает, почти всё. И судя по бесконечному количеству знаков вопроса, дело было не в незнании, а недопонимании, ведь… Сердце бога — могущественный артефакт, связь с небом, что их, грешников, безусловно ненавидит. И сомнения его были оправданы. Бог мог бы просто получить желаемое и отправить на тот свет, но вместо этого зачем-то держит подле себя, то ли пользуясь, то ли искренне полюбив. И последнее заставляет его стиснуть зубы. Любовь бога может ослепить его звёздочку, привязаться к лживому существу и свести на нет любые мысли о том, чтобы вернуться домой.
Он этого не допустит, даже если придётся разрушить слишком многое. И не страшна бездна, он выжрет их, таких же живых, просто мясо их на вкус чуть менее приятное, в остальном — различия минимальны.
И вот она, причина по которой ему запретили в него влюбляться. Ревность, жажда вернуть его обратно, и готовность переступить через любые запреты. Он вздрагивает, пряча записи в сумку. Большего он не добьётся. Пора возвращаться домой.
И возвращаясь в орден, он вытаскивая текста, и складывает те на свой стол. Надо внимательно рассмотреть их снова. Это так странно, почему Тигнари вообще решил, что они ушли в самую массивную пирамиду?
И он подзывает коллегу по цеху. Хмурится, делясь с тем своими находками, и брови ушастого стража удивлённо поднимутся. Он внимательно разглядит аккуратные записи Кэйи, а потом вздрогнет, с подозрением посмотрев на Альбедо. Он уверен, тот точно что-то знает, как и пропавший капитан.
— Я видел его… — говорит алхимик, не поднимая взгляда от иных записей, страж вздрагивает, стискивает бумагу, медленно приходя к пониманию того, что этот человек действительно что-то скрывает, что это нечто серьёзное, о чём никому не стоит знать, и хочется закричать, о том, что скрывать более нечего, что надо сказать, дать им хоть какой-то шанс всё исправить. — Он жив, мне даже удалось поговорить с ним…
Обычно спокойный страж вспыхивает, недовольно размахивает хвостом, неодобрительно смотря на алхимика ордена. Почему он не начал с этого? Зачем эти бумаги, если их автор мог бы быть мёртвым. Да, факт того, что пропавший учёный и оказался реинкарнацией бога прекрасен, вносит некоторую ясность, отметает часть вопросов, но он всё ещё сгорает от нетерпения.
— И что он сказал тебе? Ты ведь не просто подошёл с ним поздороваться, вы всем орденом ломаете голову над тем, как его вернуть, ты попросту не мог отпустить его, ничего не узнав!
— Кэйа привёл бога к его сердцу, а после, выполнил свою функцию как ключа, если это даст тебе хоть какую-то ясность. И судя по тому, что он был в белых одеждах, а на теле его был этот символ, — алхимик протягивает стражу лист с наброском увиденной эмблемы, или же знака. — Алый король не собирается его отпускать.
Тигнари прижимает уши, с сожалением смотря на собеседника. Он знает, что этот символ означает. Знает, о чём говорят белые одежды, и глаза его расширяются, заставляя голову набок склонить. Богиня цветов. Возлюбленный. Что такого в их капитане, что для перерождения бога он стал его новым объектом любви. И он отстраняется от Альбедо, скрещивает руки на груди, и взгляд его становится куда более жалостливым.
— Не отпустит он теперь его, раз самостоятельно в сердце своё запихал, и судя по твоим словам… Ему весьма хорошо в его объятиях. Мы не вытащим его, какие бы усилия не прикладывали, а судя по тому, что зараза им порождённая сжирает каждого, кто посмеет явиться в старые владения великой властительницы, его вытащить почти невозможно, — Тигнари поджимает уши, с грустью смотря на зашедшую капитана Джинн, что руки к груди прижмёт, падая на диван, такая романтичная и потерянная, чем-то похожа на его ученицу. — Он не вернёт его вам, никто не способен потягаться с почти новорождённым богом. Да и судя по твоей речи, он не обижает его. Значит вцепится гораздо сильнее, и к тому времени сможет свести на нет его сопротивление, если он таковое оказывает.
Альбедо замирает, со злостью смотря на лесного стража. Возлюбленный. Крепко-накрепко привязанный к Дешрету лаской и нежностью. Кэйа не похож на пленника, ему хорошо в объятиях бога. И от этого всё внутри закипает, хочется пустить всё под откос, выпустить всю имеющуюся скверну, вылить её на бога, и вернуть солнышко домой. Ни за что не пускать в выделенную орденом убогую комнату, в которой он выглядит таким беспокойным и потерянным. Где первые лучи солнца беспощадно режут глаза, заставляя подняться, даже если он лёг всего несколькими минутами ранее. Нет, он больше не позволит себе забывать о заботе, устроит капитана подле себя, в своей небольшой комнате, где почти нет света. Но даже заставленной различным оборудованием, она казалась гораздо больше той, что выделена Альбериху. Издевательство ли это над ним, или более достойных вариантов действительно не было — уже не имеет значения. Едва солнышко вернётся, он более не отпустит его дальше своего лагеря на хребте.
Загорятся злые глаза, стиснет он зубы делая резкий шаг в сторону гостя. Как он смеет сомневаться в его способностях? Как может просить отказаться от своих чувств и предать забвению солнце, последнюю надежду человеческой гордыни, как язык его поворачивается сказать такое о его милом? Нет, он заставит его пожалеть об этих словах. И плевать на взволнованный вскрик Джинн, когда он замахивается, обрушивая ладонь на щеку лесного страха, когда притягивает за грудки злобно и ненавидяще смотря в чужие глаза, а после резко отталкивает от себя, почти что бросая на пол.
