Вратарь был самым старшим в команде и уже точно знал, что пойдёт в профессиональный спорт. Энакин взял его в сборную Хогвартса несколько лет назад и ни разу не менял. Оби-Ван знал, что Энакин прочит ему блестящую карьеру и в этом году уже замолвил за него слово кое-кому наверху.

Но величайший дар от тренера Скайуокера был преподнесён избранным охотникам: право на риск.

Эта черта сильнее всего отличала новую команду Энакина от всех предыдущих. Энакин раньше не рисковал и игрокам риск не прощал. Но однажды он долго молча смотрел на тренировку, а потом подозвал двоих самых активных и отчаянных охотников к себе и сказал:

— Я хочу, чтобы вы делали всё, что хотите. Покажите мне, как вы хотите играть. Не как я от вас требую, не по схемам, которым я вас учу — покажите мне свои схемы. Без оглядки на меня. Давайте, покажите мне, как вы играете, когда думаете, что я не вижу.

И они показали. А на следующий день Энакин пришёл на тренировку с кипой новых планов и сказал:

— Я не буду говорить “забудьте всё, чему я вас раньше учил”. Не надо, пожалуйста, я столько сил потратил. Но я скажу вот что: запомните теперь ещё столько же, но другого. Нет, не надо так явно унывать. Вы же хотите побеждать? Я подумал и решил, что вы будете.

И он не соврал.

Вскоре началась череда побед. И не просто побед — блестящих побед. О команде под руководством Скайуокера заговорили все. “Он заставил играть даже тех, кто ещё год назад не мог отличить метлу от лопаты”, — писали в обзорах на матчи.

“Скайуокер демонстрирует нам самое великолепное и устрашающее зрелище из всех, что нам доводилось видеть в квиддиче последние десятилетия. Он выводит на поле команду новых Скайуокеров”.

“Его ловец вездесущ. Впору заподозрить её в трансгрессии, иначе как объяснить, что она словно возникает из воздуха?”

“Новая атака Скайуокера — это атака, не знающая ни жалости, ни пределов возможного. Он спустил своих охотников с поводка, и в благодарность они рвутся вперёд, как гончие, почуявшие добычу”.

“Вратарь Хогвартса сотворил очередное чудо, когда команда подарила ему эту возможность, в кои-то веки провалившись в обороне. Ему редко выпадает такой шанс, но он воспользовался им на все сто. Напрашивается вопрос: и как же играть против этих ребят?”

“Многим такая тактика в атаке вышла бы боком, но теперь кажется, что все предыдущие годы Скайуокер лишь усыплял нашу бдительность, готовя свою команду к новой игре. За эти серые, безликие годы вязкого и, прямо скажем, заурядно-унылого квиддича, что демонстрировала его команда, прямо у нас на глазах он так натаскал своих игроков на оборону, что, когда позволил им пойти в атаку… Признаемся честно: нас обвели вокруг пальца, иначе и не скажешь!”

Оби-Ван зачитывал Энакину спортивные обзоры вслух и с выражением. Энакин смеялся и плохо скрывал гордость. И совсем не скрывал радость. И Оби-Ван готов был читать эти зачастую ужасные патетические опусы ночь напролёт.

Как бы ни был занят Энакин, он находил время. Ему всё ещё нужно было зелье, но больше, чем оно, ему нужен был Оби-Ван. Его спокойная уверенность, его вдумчивый, искренний интерес, его чертовски смешные и никогда не злые шутки, его поддержка, его принятие. После их разговора про страх Энакин не мог перестать думать о том, что сказал Оби-Ван. И вовсе не потому, что Оби-Ван осмелился открыто возразить ему. А как раз потому, что, возражая, он принимал чувства Энакина и его собственное право на выбор. Пусть какой угодно глупый и неверный в глазах Оби-Вана, но важный и обоснованный для Энакина. И когда он увидел себя глазами Оби-Вана, он вдруг по-настоящему отчётливо понял, что ему нечего терять. Он добился своего. И внезапно эта мысль принесла ему — ещё совсем слабое, едва уловимое, но всё же — чувство освобождения. И Энакин подумал: что, если всё, что я боюсь потерять, это собственный страх? Что, если я так привык к нему, что он стал самым главным в моей жизни, тем, что я берегу пуще всего? Ведь мне нечего терять, а я всё ещё боюсь потери. Что мне терять, кроме страха? И он позволил страсти, горящей в нём, выбросить несколько искр. Позволил себе снова самую малость открыться этому миру. А когда обернулся в неуверенности, не зная, стоит ли это того, за его спиной стоял Оби-Ван.

Энакин не умел любить с оглядкой. Не умел быть осторожным в своих чувствах, не умел рассуждать о том, насколько они реальны, практичны, ответны ли они. Энакин умел любить безоглядно. “Почему у тебя не было запасного плана?” — спросил Оби-Ван. Потому что Энакин любил квиддич. Как он мог думать о запасном плане? Это словно встречаться с кем-то и не воспринимать эти отношения всерьёз, потому что они лишь временные, пока не случилось чего-то “настоящего”. Энакин не умел так. Любовь Энакина не знала компромиссов, не знала осторожности, сомнений, не знала границ. Так Энакин любил квиддич. И столько он потерял, когда лишился его.

Он смог преодолеть свою депрессию и зажить жизнью, которая, в общем, вполне его удовлетворяла. Она отвечала единственному требованию, которое он к ней предъявлял: больше никаких потерь. Ах да, и чтобы нога не болела. Со вторым ему помог Оби-Ван, а вот с первым вышла накладка. Да ещё какая. Энакин не умел ещё одной вещи: лажать по-мелкому. Если уж садиться в лужу — то основательно, всем телом, чтоб из лужи только уши торчали. Это по нему, это по-скайуокеровски.

Именно так он и сел.

Всё началось с квиддича. С того, что Энакин позволил себе вновь взглянуть на него с интересом. И очнулся в конце тренировки в смятенных чувствах. Назавтра он попробовал ещё, и ещё, и ещё. Он много думал и мало спал, что всегда, вообще-то, было для него плохим выбором, но в этот раз принесло озарение.

Квиддич никуда не делся. Он продолжал существовать. Он не прекратился с уходом Скайуокера с поля. Очевидно, что он не прекратился для всех остальных. Но Энакин осознал кое-что куда более удивительное: он не исчез для него.

Энакин мог продолжать играть.

Ему всё ещё было страшно, но азарт, который спал в нём последние годы, пробудившись, уже не готов был снова уйти на покой. Страсть, стоило приоткрыть ей дверь, затопила Энакина, как лава. И он вернулся в игру.

Он всё вдруг увидел под другим углом, иначе. Площадку, игроков, мячи, сам рисунок игры. Словно что-то щёлкнуло у него в голове. Словно он годами смотрел на цветок в коридоре, уверенный, что тот искусственный, а цветок оказался живым. И теперь Энакин не мог понять, как он не чувствовал раньше его аромата, как не ощущал, что касается настоящих листьев и мог принимать их за пластик?

То, что особенно ярко выделяло Энакина, когда он был игроком — скорость. Не только физическая, хотя он был феноменально быстр. Но ещё быстрее он мыслил и реагировал. Так казалось со стороны. На деле большую часть времени Энакин не думал — он действовал, полагаясь на чутьё, на некую внутреннюю силу, которая вела его. День ото дня он развивал не скорость мышления, не схематичное понимание игры, а остроту своего чутья. И оно позволяло ему двигаться в потоке, который только он видел и ощущал, плыть по течению игры или разворачивать его так, как ему хотелось.

За годы после травмы он ни дня не вкладывал столько услилий в свою работу, сколько вкладывал раньше в игру, и в глубине души знал это. Он учил, тренировал, объяснял, но лишь то, чему мог научить любой на его месте. Не потому, что не хотел делиться знаниями, а потому что не находил в себе ничего сверх банальных истин. Насколько незаурядным игроком он был, настолько же он оказался заурядным тренером. Вовсе не отсутствия способностей, а от нехватки желания. Ему казалось бессмысленным пытаться вернуть то, что он потерял навсегда и что представлялось ему недостижимым с тренерской скамейки — ту свободу, скорость, радость, которую испытывает игрок.

Теперь он знал, как ошибался.

Оби-Ван только усмехался, глядя на него. Столько времени впустую из-за упрямства. Он даже не был теперь уверен, что Энакина действительно удерживал страх. Именно упрямство — вот что. Либо — и скорее всего — и то и другое. Энакин был так же способен на блестящий анализ игры, как и на восприятие её только через чутьё. И доказал это немедленно, как только решил попробовать.