— Неужели у тебя не было запасного плана? — спросил как-то Оби-Ван, имея в виду план на случай, если не сложится спортивная карьера.

— Нет, — легко ответил Энакин. — Никакого. Я знал, чего хочу, у меня это получалось, так зачем мне нужен был запасной план? У меня был отличный основной.

— Похоже на тебя, — заметил Оби-Ван.

Многие не могли понять, почему же Энакин, перед которым были открыты все двери и который мог тренировать лучший квиддичевский клуб, вернулся в Хогвартс. Оби-Ван, узнав Энакина поближе, недоумевал ещё больше. Энакин мог бы стать практически кем угодно, всего за несколько лет обучения — но он даже не попытался, хотя был совсем молод. Оби-Ван тоже рано “ушёл на покой”, но он хотел этого, для него именно Хогвартс и преподавание были тем местом и тем занятием, которые делали его счастливым. Энакин же, при всех своих способностях и явном честолюбии, не стал строить карьеру, искать других способов получить блестящую жизнь своей мечты, стать звездой, пусть не квиддича, но тем не менее — звездой. Оби-Ван был уверен, что он способен на это. И однажды он спросил: почему?

Энакин ответил не сразу. Он склонил голову и смотрел в чашку, держа её обеими руками и сплетя пальцы.

— Потому что я не хотел больше ничего терять, — наконец сказал он. — Я потерял самое главное, то, что имело для меня самое большое значение, единственное, чем я по-настоящему дорожил. И я больше ничего не хочу терять. Пусть у меня будет не так уж много, зато я буду уверен, что не лишусь этого.

Оби-Ван помолчал, потрясённый, а потом неуверенно начал:

— Энакин, это…

Но Энакин прервал его, взглянув исподлобья.

— Я не для того тебе рассказал, чтобы ты меня судил.

— Я не сужу, — тихо возразил Оби-Ван. — Я могу это понять.

— Можешь? — с сомнением спросил Энакин.

Оби-Ван кивнул.

— Могу. Правда. Я могу это понять, но не могу поддержать.

Вздох Энакина выражал настолько откровенное разочарование, что Оби-Ван поспешил продолжить:

— Нет-нет, я не буду говорить тебе, как ты должен жить или что чувствовать. Но поверь мне, страх — не лучшая основа для решений.

— Страх — главный механизм, помогающий нам выживать, разве не так? — с вызовом спросил Энакин.

— Выживать, — с напором ответил Оби-Ван, — но не жить.

— Ты не был на моём месте, — холодно сказал Энакин, но Оби-Ван услышал не только его напускную холодность. Он услышал горечь, и отчаяние, и страсть, которая горела в Энакине, которая и была причиной этой фальшивой, так плохо маскирующей правду холодности. Страсть, продолжавшая гореть в Энакине, пугала его самого, требовала выхода, и когда Оби-Ван коснулся её, Энакин попытался оттолкнуть его руку. Может, кто другой и купился бы на этот незамысловатый трюк, но не Оби-Ван. Он слишком хорошо узнал Энакина за эти годы и слишком хорошо видел его одиночество. Энакин не хотел этого одиночества, ненавидел его, но не знал, как от него избавиться. Для него разрушить стены, которые он сам вокруг себя воздвиг, означало рискнуть снова всё потерять. Теперь Оби-Ван понимал это — и, поняв, на мгновение сам испытал одиночество такой силы, словно это он был лишён всего, что было ему дорого, словно это у него не было никакой надежды, лишь страх потерять то, чего он так и не приобрёл.

— Не был, — сказал он. — Но я тоже пережил потери. И я многое знаю о страхе. Я не сужу тебя и никогда не буду. Я лишь надеюсь, что ты будешь счастлив, какой бы путь ты ни выбрал.

И на одну короткую, стремительную секунду ему почудилось, что он увидел настоящего Энакина. На одну короткую секунду он увидел в его глазах доверчивость и бесстрашие, надежду и почти радость. И Оби-Ван улыбнулся, а Энакин улыбнулся в ответ, покачал головой, расцепил занемевшие пальцы и глотнул из кружки.

Вскоре после того разговора что-то в Энакине начало меняться. В первую очередь перемены пришли в его работу. Она будто стала важней для него, и он позволил себе добавить в неё самую малость той страсти, что горела в нём. Детей нелегко обмануть, и дети ощущают, когда безразличие сменяется горячностью, лучше любого взрослого. Они отозвались мгновенно, и талант тех, кто им обладал, расцвёл, а те, кто раньше проявлял мало способностей вдруг начали находить их в себе. Энакин стал чаще говорить об их успехах и о своих планах на сборную, о тактике и стратегии, о будущих матчах. Оби-Ван начал даже иногда заглядывать на тренировки — раньше его было туда на аркане не затащить — и неожиданно для себя втянулся. И даже стал близок к тому, чтобы, не к ночи будь помянуто, полюбить квиддич. Вот уж что было ни в какие ворота, отродясь он ему не нравился. Но Энакину невозможно было противостоять. Он заражал своей страстью. Он освещал ею всё вокруг и заставлял мир сиять — и Оби-Вану нравилось на это смотреть, нравилось быть частью этого. Энакин оборачивался к нему со скамейки во время тренировки или матча и улыбался, широко и счастливо, и Оби-Ван улыбался в ответ, махал рукой или показывал большой палец.

— Ты же ни черта не понял, что там произошло, да? — спрашивал потом Энакин.

— Ни черта, — сознавался Оби-Ван. — Но по твоему лицу понял, что определённо что-то хорошее.

— Ага, например — мы выиграли.

— Нет, ну такие вещи я замечаю.

Оби-Ван не сразу заметил, что Энакина стала меньше беспокоить травма. Не сразу — потому что Энакин приходил так же часто. Но в какой-то момент Оби-Ван понял, что в половине случаев приходит он уже не за зельями. Однажды Энакин не появлялся несколько дней, и виделись они совсем мало — команда готовилась к какому-то турниру. И тогда Оби-Ван заметил кое-что и за собой: он смертельно, невыносимо скучал. Каждый вечер он сидел, глядя на дубовую рощу за окном, и ждал. И каждый раз вместо Энакина к нему приходило эхо того одиночества, что он испытал во время их откровенного разговора. Энакин заставлял мир сиять, а без него он становился сумрачен и пуст. Оби-Ван смотрел в окно, рассеянно поглаживал пальцами бороду и размышлял о том, что это могло означать.

А потом Энакин пришёл. Оби-Ван поднялся ему навстречу, не в силах сдержать радость, Энакин закрыл за собой дверь, повернулся и посмотрел на него, улыбаясь. И сказал:

— Наконец-то я до тебя добрался. Я чертовски соскучился.

И в этот момент, чувствуя, как кровь приливает к щекам, а сердце колотится как бешеное, Оби-Ван понял, что влюбился. И, похоже, очень давно. Очень. Гораздо давней, чем он мог бы предположить. И связь, которую они ощущали всегда, это странное единство, не обусловленное ничем в их судьбах или характерах, было любовью.

Энакин расцветал. Команду какое-то время полихорадило, а потом вдруг она начала работать, как отлаженный механизм. Оби-Ван знал, что не было никакого “вдруг”. Энакин проводил огромную и тщательную работу. Он выстраивал стратегию нападения и обороны, изучал игроков и находил удачные связки, отрабатывал схемы. Ошибался и исправлял ошибки. И с каждым днём действовал всё решительней. Оби-Ван начал кое-что понимать в квиддиче и замечал всё больше деталей. Энакин освобождался страха.

Годами Энакин проповедовал игру от обороны, что казалось странным всем, кто помнил его охотником, безоглядно рвущимся вперёд. Он позволял игрокам атаковать, разумеется, без атаки не выиграть, но никогда не в ущерб защите. Теперь он выстраивал линию обороны так же тщательно, но его видение атаки и игры в целом полностью преобразилось. Энакин стал делать то, чего не делал раньше: он стал учить их играть так, как умел играть он сам.

Сначала он ещё ступал осторожно, пробуя то одно, то другое, но его талант делал своё дело, и он обучался с невероятной скоростью. И по мере этого становился всё бесстрашней. Однако его бесстрашие не означало неосмотрительности. Его линия обороны была великолепна, потому что состояла из тех, кто был наиболее склонен к игре в ней и наиболее рассудителен — из прирождённых загонщиков: внимательных, осторожных и цепких, как сторожевые псы. Он заменил ловца, взяв на его место игрока, который, казалось, не давал никаких поводов себе доверять — и этот выбор оказался фантастически удачным. Хлипкая девчонка, ещё вчера наблюдавшая за большей частью игр из-за ограждения, сначала ошибалась и зажималась от свалившейся на неё ответственности, но Энакин упорно поддерживал её, видя потенциал, который ещё никто не смог разглядеть. И в конце концов это дало плоды. Крохотная, тощая и несуразная Игла, как прозвали её в команде, обретя уверенность, превратилась в ловца, которого практически невозможно было обыграть. Ловкого, хитрого, невероятно быстрого и пронырливого. В команде её обожали, Энакин ей доверял, а соперники ненавидели.