Пить надо начинать часов в 16. Время года роли не играет. Да и вообще никто и ничто никакой роли не играют. В 16 и всё тут. Стол должен быть полностью готов к нашествию, чтобы не рыскать потом по всему периметру за какой-нибудь завалящей вилкой. Вилки, желательно, вообще исключить из обихода, поглощая еду разнокалиберными ложками. Со временем приноровишься и поймёшь все преимущества этого замечательного столового прибора, именуемого иногда и «веслом». Закуской злоупотреблять не стоит. Это аксиома.

Первые два по полстакана пролетают МИГом. Промежуточный пик достигнут и флаг на нём водружён. Музыка воспринимается теперь более глубоко и остро, открывая тайники, в которых раньше не бывал. Pink Floyd и King Crimson обрастают новыми подробностями.

Когда в топке по полкило, начинаешь заново узнавать друзей, хотя вы знакомы с детства и из-за стола не вылезаете уже десятки лет. Оказывается, они изменились и продолжают меняться. Они стали добрее, спокойнее, рассудительнее. Не настолько рассудительнее, конечно, чтобы отказаться от привычек, которые другие люди почему-то считают вредными. Разговоры приобретают океаническую глубину, бесспорные теории подвергаются сомнению, имена политиков приобретают оттенки явного неуважения и амикошонства. И все проблемы уходят, и все трудности преодолеваются легко, души раскрываются с хрустальным звоном и прибегают серебряные кони, чтобы сказать нам: «Водяра is over!».

Как «is over?». Какого хера «is over?». Что она себе позволяет? Срочно найти! Найти и обезвредить! Найти и уничтожить!

Всякая правильная пьянка заканчивается продолжением. Это и есть happy end. Но алкоголь не появляется из ниоткуда. За ним нужно идти, бежать, ползти, или ждать когда принесут. Последнее долго, неопределённо и весьма сомнительно.

Тогда без ложного стыда из постелей вынимаются знакомые и незнакомые соседи (поквартирный обход), поднимаются по тревоге все граждане, имеющие хоть какое-то отношение к медицине – считается, что у них дома должен быть спирт, даже если они уже двадцать лет работают учителями истории в Пензе. Группа захвата двигает в кожный диспансер на Чехова – там отказов не бывает. Ресторанные «вратари» тоже всегда рады помочь, но у них дороже. Помогают иногда и «уголок» у «Националя», таксисты и водители поливальных машин (в сезон). Иногда вместе с водкой в дом попадают и девушки, которых мы не помним, но мы им, видимо, когда-то нравились. Мы люди простые, клипсов не носим.

А сколько фантазии! Какие невероятно слезливые сочиняются истории, чтобы заполучить водку в нетерпеливые разгорячённые руки. Нас по очереди забирали в армию, строго через день у нас рождались дети, принося в копилку сборной по литру с каждого первенца. Мы встречали и провожали неожиданную родню со всего света, женили всех подряд, разводились, вызывая у людей сочувствие и даже истинную скорбь. И чем фантастичнее были сценарии, тем охотнее нам верили трезвые горожане. Или делали вид, что верят…

А потом стаканы прекращают свой бешеный круговорот, извилистые окурки в шпротных банках начинают пахнуть значительнее, сквозь шторы бьёт ядовитое солнце, и наступает утро. А вместе с утром приходит и похмелье. Печальное очарование обречённости. Тревожное крещендо.

Похмелье – вещь тонкая. Как жало пчелы. И столь же болезненное. Культурный невроз. Для похмельного человека земной шар гораздо круглее, чем для обычных людей, и совершенно другой масштаб гравитационных сил.

А как обострены с похмелья все чувства! Как кипит разум, возмущённый отсутствием влаги! Ты готов доказать все теоремы тысячелетия, открыть новые земли, написать Нобелевский роман и возлюбить всех женщин Вселенной по два раза. Безжалостный случай.

Но так же и беззащитен человек с похмелья. Как тих и скромен он, проводя бледными сухими пальцами по припухшим глазам и колким щекам. Сколько неги в нём, сколько надежд на ласковое будущее, обрамлённое лёгким бензиновым бризом и коктейлем «Таран». Какая готовность подать руку даме, выходящей из троллейбуса и снять с дерева плачущего котёнка.

Утренний алкогольный дебют – материя эфемерная, умственная, философски и математически сложная.

Процесс опохмеления неспешен, светел и радостен, но немногим удаётся в полной мере ощутить эзотерический люфт между собственно опохмелением и пьянством, всегда стоящим с горящими глазами у края стола.

Совместное опохмеление ведёт к погружению в запой. Это жестокий закон Ома и беспощадное правило буравчика. Запой – вещь многотрудная, открывающая человеку всю сумрачность бытия. Это душные ночи в беспамятстве, это липкие дрожащие руки и тонкие кривые губы, это абстинентная истерия и граффити на обнажённом сердце, это состояние устойчивого нервного напряжения. Это самоубийство без летального исхода. Самоубийство, которое ты из последних сил можешь отменить, либо рухнуть в иную жизнь и вернуться позже, если повезёт. Мы прожили тысячи жизней, не отбрасывая теней. Воскресая, мы смотрели на мир удивлённо, осторожно, сомневаясь в правдивости чувств и предметов…

С возрастом люди становятся настоящими. Мы постигли персонифицированный смысл жизни. Попытка примирить мозг и инстинкты удалась. И мы устали. Пьянство перестало быть для нас процессом изысканным, возбуждающим. Мы превратились в бегунов на длинные дистанции, которые не могут отдышаться после тренировки. Мы устали от депрессий и физической неустроенности.

Мы уходим из большого застолья. Жизнь сопротивляется смерти, даже если рядом падают бомбы. Возможно, мы были не идеальны в своём пороке, но мы не были фальшивы. Мы никого не предали и старались никому не мешать в коварных водах межличностных отношений. Возможно, мы будем делать меньше глупостей, но качество их несомненно возрастёт. Возможно, мы повзрослеем под наплывом снегоуборочных воспоминаний. Но это вряд ли.

Теперь у нас другая жизнь. Прощай, сладостное зелье. Увидимся, когда солнце упадёт на дрожащий лист подорожника и летящий снег снова покроет наши лица. Увидимся. Мы ещё живы. Почти все.

(фрагмент повести)

Кругом были обстоятельства: рабочий полдник, негативный воздух аэропорта и зелёное радиоактивное небо, снабжённое облаками из медицинской ваты и неблизким линялым солнцем. Вместо погоды – перевёрнутый ящик с дождём и невозможными птицами фабричных оттенков. В деревенском горизонте гуляет пожилая радуга, похожая на молодильные помочи.

За окнами ютится немногочисленная земля и поношенный микрорайонный лес. Вялые деревья неуклюже стремят вбок корявые суставные руки, удивляясь бытию и отбрасывая изгрызанные тени. Вдали громко происходит стройка. Индустриальная прерия смело марширует вглубь последней природы, оставляя в награду убогие инфраструктурные подвиги.

В помещении имеются разные люди и более мелкая живность. Возле юркающий дверей разлёгся празднично мерцающий червяк, склонный к суициду, а на толстом стекле пестреет свежеубитая комариха, отравленная завистливой кровью провожающих.

Огромное тело табло шустрит электрическими буквами и цифрами. Под ним мокрый пол, источающий смрад и низкий коэффициент трения. Мокро делают пребывающие с воли. Они же делают душно. Раскрытые для просушки зонтики-парасольки колят неосторожные глаза и колготки с итальянскими именами.

По залу, как бездомная пудель, аккуратно ступает плохо приталенная женская вертикаль, желающая принять горизонталь и подарить мужчине нетворческий порыв суррогатной страсти.

Обилие свекольных румян, видимая страсть к шершавым макаронам, робкий блеск невнимательно выточенных изумрудов и чёрные непрокрашенные корни соломенных волос выдают профессию. Женщина, уставшая любить. Официантка на празднике жизни, не испорченная выбором жизненного пути. «Труженица на виноградниках господа бога», имеющая сильную нужду посетить столицу с целью навсегда.

Большие мужские часы циферблатом внутрь, некрасивая полоска на лбу, будто с неё недавно пытались снять скальп, бретельки от лифчика в дикий разлёт, как ранец за плечами, проступающие на лице шрамы от поцелуев.