Кажется, я уже говорила о том, что в мире тысячи таких же как я людей, нашедших себя через увлечение кем-либо, и что не все являются диванными потребителями. За одно только это многие готовы простить своим кумирам всё, что угодно.

Спустя некоторое время в Интернете появились фотографии с одного светского мероприятия, на котором Клод предстал в очередном своём смелом образе. Как-то в одном из давнишних интервью Клод сказал, что считает одежду олицетворением своего состояния, и, вспомнив это, я весьма огорчилась, потому что сам образ Клода словно отдавал «похмельной» потрёпанностью и кричащим, не вполне осознанным им самим «помогите».

По прошествии времени у меня осталась одна губительная привычка – курить. Курить помногу до чувства тошноты. После всего случившегося в этом было для меня некое наказание.

Мы стояли с Майком и Генри около здания суда и молча дымили. Мимо нас прошёл адвокат Клода, держащий на подставке два стакана кофе. В одном из них определённо точно был американо без сахара, – уж предпочтения Клода я знала наизусть.

При взгляде на адвоката во мне просыпались смешанные чувства: стыд, вина и прочие неприятные ощущения. Была и другая эмоциональная «смесь», под влиянием которой я выступала в суде, и именно она не позволила мне продолжать потворствовать тому, что происходило на протяжении долгих месяцев до этого. Это было чувство, какое обычно возникает у человека, стоящего у истока правосудия и своим словом способного творить это самое правосудие. Правосудие – то, за что я цеплялась в последнее время так отчаянно. Это слово подразумевало справедливость и необходимость поступать по соображениям совести.

– Кто из нас последний с ним разговаривал? – бесцветно спросил Майк.

Я таким же загробным тоном ответила:

– А есть какая-то разница? Из него всё равно слова не вытащишь.

– Но хоть что-то он говорил, – вспомнил Генри свою последнюю с Клодом встречу в специальной переговорной. – Спросил, как у нас идут дела.

– Это логично, ведь про себя говорить он не особо желает, – с деланным равнодушием высказалась я.

Меня не смущало, что мы с ребятами находились по разные стороны. Мотив у всех троих один – во благо.

Только буква закона и наказание способны даровать человеку искупление. Так считала лично я. Майк и Генри думали несколько иначе, но это не мешало нам стоять и разговаривать обо всём этом.

– Как её родители? – спросила я.

– Судя по их речи за трибуной, они настроены крайне агрессивно, – сказал Генри.

– Ещё бы. А что ещё они могут сделать?

– Чудесно, что ты понимаешь их, Нора, – Майк потушил сигарету об урну и выкинул её, – но Клоду бы не помешало, если бы кто-то понял и его.

Я слишком долго пыталась его понять и оправдывать его перед самой собой.

Многие со стороны могли подумать, что я холодна к Клоду и даже ненавижу его. Горько. Очень горько, что никто не знал, как сильно я его любила даже сейчас. И это не та глупая любовь, когда бабочки в животе и радостные взвизги от одной только встречи, и уж тем более не любовь сумасшедшая и абсурдная, которой страдали двинутые на голову поклонницы Теда Банди[4], а любовь самая незавидная и давно потерявшая свою романтическую суть. Пожалуй, это была любовь-привязанность (не путать с привычкой), а она в тысячу крат сильнее обычной любви, потому что быть намертво привязанным к человеку означает отказаться от притязания на него и продолжать любить не как вторую половинку, а просто как человека очень родного, и вот в этом «просто» таилась вся мощь чувства.

Скоро пора было возвращаться в зал. Оказалось непривычно видеть Клода в строгом чёрном костюме. Он давно перестал носить что-то эпатажное и яркое и максимум ограничивался драными джинсами и кофтами с горлом. Увидев его в зале в очередной раз, я начала вспоминать.

Мода явление, как правило, непостоянное. Раньше она гордо шагала по земле с одной целью – одеть человека со вкусом и с удобством. В нынешнее время мода превратилась в какой-то цирк, целью которого было продемонстрировать всю фантазию того или иного модельера. Проще говоря, мода перестала иметь практический характер и стала искусством из-за очень сложных и нередко абсурдных форм одежды. Я не осуждала никакие модельные дома и даже сама являлась большой поклонницей творчества (а это иначе никак не назовёшь) Айрис Ван Херпен[5]. Просто я не понимала, зачем звёзды рядятся в этот эпатаж как безмозглые куклы. Казалось бы, кто в здравом уме будет носить, например, три узких полоски ткани, едва прикрывающие всё самое интимное? Но такие личности были. Возможно, они больше не знали, как привлечь к себе внимание, а возможно – что большая редкость – имели намерение что-то сказать своим образом этому миру. Безусловно, существовал и коммерческий фактор – это сотрудничество между звездой и модельным домом. Словом, феномен экстравагантных одежд объясним в целом, но не в частности, если брать каждую публичную личность по отдельности, потому что публичные личности не отчитываются перед фанатами, почему они выбрали тот или иной образ. Они просто одеваются, как им вздумается, а те смотрят на них, как пастор на Священное Писание.

Вопросом моды я начала задаваться где-то в двадцать один год. Тогда Клод уже вовсю расхаживал в женской или унисекс одежде, и я была с ним солидарна только потому, что одевался и красился он грамотно, со знанием дела. Его стилем не занимался никакой стилист, Клод сам был подкован в данном вопросе и всегда правильно и гармонично сочетал элементы гардероба. До определённого момента.

В процессе продакшна Клод вёл себя странно. Мы с Майком и Генри пару раз посещали съёмочную площадку и видели, как Клод играет и как он ведёт себя по уже ту сторону камер. Он был напряжён физически и морально, постоянно оглядывался, опасливо искал кого-то взглядом, а когда не находил, на пару мгновений расслаблялся, и вот тогда он более-менее напоминал нашего старого доброго Клода.

– Когда у вас конец съёмок? Мы давно не давали концерты, – сказал Генри.

Клод покрепче затянулся.

– Конец через месяц. Потом постпродакшн. После этого я весь ваш. Кстати, – вспомнил он, – мне звонил один журналист, и он хочет взять у нас интервью. Вместе. Нора, ты тоже можешь присутствовать.

Я удивилась.

– Причём тут я?

Клод улыбнулся.

– А то ты не знаешь.

– Нет, не знаю.

– Ты важная частичка нашей импровизированной семьи, – заметил мне он. – И я уверен, тебе будет что сказать.

К нам подбежал парень-ассистент.

– Клод, Нил хочет тебя видеть.

Клод как-то нехорошо напрягся.

– Зачем?

– Не знаю, – пожал паренёк плечами. – Моё дело донести до тебя информацию.

Благодушное настроение Клода моментально улетучилось. Напоследок он затянулся сигаретой так глубоко, словно желал прожечь себе лёгкие едким дымом, и остервенело потушил её об урну.

– Всё нормально? – спросил Майк.

Клод налепил улыбку.

– Пре-кра-сно. Просто замечательно. Ладно, мне пора.

Следующим днём на премьере ранее снятого фильма Клод объявился просто в ужасном наряде. Создавалось такое впечатление, что при выборе образа он просто вслепую достал из шкафа первую попавшуюся вещь и надел её на себя. Это был полностью закрытый балахон, похожий на греческий хитон в пол, больше напоминавший цвет грязи, а на ногах – о ужас – красовались красные лакированные полусапожки. Меня накрыло удушливой волной «испанского стыда». Раньше Клод никогда не позволял себе одеваться безвкусно, однако я вспомнила его фразу о том, что он одевался так, как чувствовал себя, и я поняла, что что-то нехорошее с ним в жизни всё же происходило.

У меня имелось несколько версий:

1. Клод уставал.

2. У Клода творилось что-то непонятное на съёмочной площадке.