Вот это я называла «выпасть в осадок». Я не могла разобрать своих чувств, ведь Клод в первый раз появлялся в подобном виде публично, но спустя несколько минут я ощутила какое-то смутное сытое удовлетворение от презентуемого Клодом образа, в довесок подчёркнутого неброским светлым макияжем. Светлый всегда был ему к лицу.

– Господи, что за чудище такое, – ахнула моя мама, сидевшая рядом со мной на диване. – Это твой как его там?..

– Клод Гарднер, – несколько раздражённо произнесла я.

– Ну и мерзость, – покривилась она. – Какой мужчина с нормальной психикой станет рядить себя куклой?

Я крайне терпеливо пояснила:

– Это небинарная агендерная личность.

– Это аморальщина!

Я развернулась к ней вполоборота, «с упоением» готовая слушать типичные проявления чужой нетерпимости, взращённой святыми постулатами традиционного общества.

Тем временем мама продолжала:

– Сегодня он одевается в женщину, а завтра пропагандирует педофилию, как ты не понимаешь!

– Какая между этим связь? – Я скептично приподняла бровь.

– Такая, – отрезала мама, заканчивая разговор. – Человек, стёрший одну грань, сотрёт и другую, вот увидишь. Это всё – о гранях.

Я, конечно, жутко на неё обиделась. Для меня не было секретом, что мама довольно-таки непреемственна по отношению к людям, которые пренебрегают стандартами и нарушают, по её излюбленной фразе, общественные нормы морали, но возвращаться к подобным темам даже изредка было для меня настоящей мукой.

Толерантность я воспитала в себе сама. Я всегда думала: «почему кто-то должен страдать только потому, что он любит кого-то или выражает себя так, как он себя чувствует? Это ведь в высшей степени несправедливо». Подтверждение своим мыслям я находила в книгах, кинематографе, музыке, изобилующей мотивами, затрагивающими остро стоящие проблемы нетерпимого общества. Какие только аргументы я не слышала. Все они были топорными, узкими, шаблонными и все как один твердили – «противоестественно». Когда-то я правда пыталась спорить с такими людьми, однако потом поняла, что лучше потратить время на что-то действительно полезное. Для своих нервов в том числе. То же самое в моём поведении с мамой – я просто молчала.

Меня огорчал тот факт, что мы с ней находимся по разные стороны возникшей полемики, и иногда в голову закрадывалась мысль – стоит ли ограничить наше с ней общение из побуждений своей принципиальности? В мире существуют два главных аспекта, на которых зиждется общество: твоя жизненная позиция и твоя семья, и я считала, что люди, взявшие на себя смелость выбирать, – либо очень глупы, либо чертовски мудры. Я была где-то посередине и вплоть до своих двадцати двух оставалась таковой.

Премьера, на которую так эпатажно разоделся Клод, прошла успешно. Пресса и зрители были довольны его смелым образом и даже окрестили его дивой, и это прозвище закрепилось за ним раньше, чем он снова появился на публике в подобном виде.

Я восхищалась Клодом во всех аспектах: восхищалась его характером, его воинствующей позицией, его действиями, его движениями, его внешностью. Да, я знала, что существует такое понятие, как «идеализация», в которую мама меня часто «тыкала» носом, но предпочитала думать, что если мое мнение о Клоде и субъективно, то только минимально. В конце концов, я общалась с ним «глаза в глаза» и могла с полным на то правом заявить, что он такой, каким я его себе представляла, основываясь на его публичных появлениях, таланте и интервью: искренним, добрым, солнечным, справедливым, сияющим ярче тысяч звёзд на небе. Этот мир не заслуживал Клода Гарднера.

Наше общение с Клодом развивалось постепенно. После второй встречи временно мы перешли на смс-ки из-за его плотного графика – музыкальные туры и съёмки в кинокартинах выжимали из него все силы. Однажды мы с ним созвонились и он внезапно спросил:

– Нора, ты всё ещё рисуешь?

– Эм, да?.. – неуверенно отреагировала я на этот вопрос.

– Один мой знакомый увидел нарисованный тобой портрет и теперь хочет, чтобы ты нарисовала его с дочерью. За плату, разумеется.

– Да я как бы… – пробормотала я. – Могу и просто так нарисовать…

– Не говори глупости. Любой талант, если это правда талант, стоит больших денег.

Улыбаясь в трубку, я прикусила губу.

– Уговорил.

С тех пор, как я в семнадцать лет впервые взяла краски и полотна, я не отходила от этого своего увлечения, открывшегося во мне благодаря Клоду. Из раза в раз я совершенствовала свои навыки и разные техники рисования, пока не достигла, так сказать, пика своих умений. Конечно, я не останавливалась на достигнутом, но уже вполне считала себя мастером, способным на многие творческие эксперименты. Когда Клод предложил мне нарисовать его знакомого, я осознала, что то, чего я хотела, начинало постепенно сбываться, а хотела я превратить это хобби в смысл моей жизни.

Кажется, я уже упоминала, насколько я была благодарна Клоду. Он стал для меня Вдохновителем (именно так, с большой буквы), и это заведомо окупало все на тот момент ещё не случившиеся «эксцессы». Я часто рисовала портреты Клода, и он об этом знал и поддержал меня, когда я решилась сменить «репертуар»:

– Кисть в твоих руках способна на большее, чем просто изображать мою пафосную мину в разных вариациях.

История моей дружбы с Клодом весьма любопытна. Даже для меня. Я не знала точно, в какой момент всё пошло не так, но смутно догадывалась, что это «не так» было с самого начала. Надо было лишь только заметить, только обратить внимание…

Но я не заметила. Только запоздало схватилась за голову, когда Рубикон был бесповоротно перейдён. Как это там – точка невозврата? И Клод благополучно оставил её позади.

Любила ли я Клода?

Безусловно.

Ни для кого не секрет, что многие влюбляются в своих кумиров. Влюбляются все по-разному: кто-то с уважением, кто-то маниакально, позволяя себе вопиющее поведение вроде нарушения личных границ, а кто-то – одержимо, в высшей степени фанатично.

Истории убийств знаменитостей своими поклонниками до сих пор обсуждаются всем миром, как довольно-таки парадоксальный феномен. Я никогда не брала на себя смелость трактовать подобные случаи в какой бы то ни было компании, но про себя всегда думала – любовь фанатов превращается в ненависть лишь по той причине, что те просто сходили с ума от мысли, что кумиры им не принадлежат, а само убийство – есть акт крайнего помешательства, дарующий обманчивую мысль: «никто кроме меня не смеет распоряжаться его/её жизнью, потому как именно я знаю о нём/ней больше всего и люблю так сильно, как не способен любить кто-то другой».

Либо всё менее прозаично и дело в банальном, но таком сильном и всепоглощающем чувстве, как разочарование. Очень давно кто-то рассказывал мне историю про солдата, которому морально помогали держаться песни одного очень известного исполнителя. Со временем солдат вбил себе в голову, что этот музыкант писал свои композиции именно для него, для него, часами сидящего в окопах и бормочущего вросшие в самую душу строчки песен. После войны, когда солдату удалось встретиться со своим кумиром вживую, вся его иллюзия рассыпалась как труха.

«Нет, – как можно мягче сказал музыкант, – все мои песни написаны для всех моих поклонников».

Можно представить себе степень обиды, разочарования и всеобъемлющей боли бедолаги-солдата, ведь он верил, так искренне верил, что все эти песни каким-то образом были адресованы ему. Эта ситуация не повлекла за собой никаких последствий для самого музыканта, но именно на подобном разочаровании и боли может разгореться костёр смертоносной, жгучей ненависти.

Я не эксперт, но точно знала, что моя любовь к Клоду была тесно сопряжена с уважением, и именно поэтому с моей стороны никогда нельзя было заметить неуместных «поползновений» в его сторону. Я любила и уважала Клода настолько сильно, что не делала даже самых маленьких намёков, призванных продемонстрировать степень романтической и сексуальной увлечённости.