Ясно вспомнил, часто бывал в этом месте в разное время года, и здесь до сих пор не было родника, это точно! Держа термос в руках, я переступил через березу, уложил его в рюкзак под веники и стал медленно одеваться, вновь встряхивая каждую вещь. Одетый и обутый. Накинул я капюшон на голову и прилег у ствола, положив голову на рюкзак. Подумалось:" Так меня и найдут. Интересно, когда это будет! Наверное, еще сегодня. Сегодня суббота, и дачники по дорожке будут гулять, не заметить не смогут." Думалось лениво и безразлично, без жалости к себе и сожалений об окружающем. Вдруг пришло понимание, что я нахожусь в какой то сфере, достаточно большой и проницаемой для ветра и близких звуков. Там, куда я бросил остатки пищи, чирикали птицы, Где то каркали вороны, но не доносились звуки летающих самолетов, не такого уж далекого Внукова. Не доносился шум тяжелых автомашин, регулярно носящихся, по близкой, километра полтора-два, бетонки, обычные шумы-крики, доносящиеся из строящегося дачного поселка. С этой мыслью я задремал, испытывая странную легкость полета…

В полусне увиделось мне сладостно знакомое и в то же время неведомое ранее. Словно со стороны я видел себя самого и других людей. Слышались торопливые шаги по деревянным мосткам, хлюпающим в оттаявшей мерзлоте почвы под ними, туманно виделись деревянные одно-двухэтажные домишки, словно деревенские, но я знал, что это город, и зовётся этот город – Архангельск, и на самом деле он большой и далеко не весь деревянный. Три женщины спешили куда-то, чуть ли не бежали. Были они в длинных темных одеждах, от головы и до колен покрыты черными платками. Одна из них под платком прятала небольшой сверток. Я знал, что в этом свертке ребенок и понимал, что этот ребенок – я сам. Женщины вошли в один из приземистых длинных деревянных домов. После серенького туманного дня, они сразу погрузились в полумрак. Где-то впереди мерцали огоньки свечей, колебалось от сквозняка их пламя, они потрескивали. Слышалось монотонное многоголосье, приглушенное, с напевными интонациями, и было много темных кланяющихся фигур. Совершался какой-то обряд. Я вдруг понял, что этот обряд – крещение, которое совершается над несколькими младенцами. Одни из них буду я сам.

Обожгла холодная вода в большой деревянной бадье, куда меня окунули голого, но лицо мое было плотно закрыто мягкой большой мужской ладонью, и заорал я лишь вынутый из воды, когда руки обмывали мое лицо. Слышалось скороговорка-бормотание: "Крещается раб божий…нарекается…", и снова я – в сухой и теплой простынке и завернут в одеяльце. Меня выносят на улицу. С женщины, несущей меня, снимают черный платок и повязывают ей голову красной косынкой. Она несет меня уже открыто, не спеша, словно бы гуляет, но я снова ору, почувствовав сильный голод. Женщина достает из под одежды с груди тепло пахнущий телом тряпичный сверточек. Один из его углов свернут соскою. Это тряпичную соску я жадно хватаю беззубым ртом, жамкаю вложенный туда сырой хлебный мякиш и, глотая густеющие слюни, засыпаю.

Просыпаюсь я на коленях совсем другой женщины, маленькой и сухонькой, зовут ее Ивановна. Она меня любит и бормочет: "Господи Иисусе Христе! Спаси и помилуй дитя малое, невинное! За что ты его нехристям послал?"

Я уже не в Архангельске и старше. Ивановна меня учит: "Повторяй, Отче наш, иже еси на небеси…" Я обнимаю ее за плечи, за шею, смотрю в ее светлые заплаканные глаза на морщинистом лице и повторяю за ней, не понимая смысла и засыпая, засыпаю…

Я проснулся, открыл глаза, левой рукой я гладил траву рядом с собой. Вспомнил: "Вокруг меня колпак. Он не может быть велик. Надо встать и выйти из него и никогда сюда не возвращаться. Но буду ли я жив, выйдя отсюда? Нет, надо оставаться и ждать возвращения души. Пусть Он вернет ее или скажет, что не вернет". Лежать было удобно, словно я лежал на стоге зеленого еще сена, не подсохшего, мягкого еще и душистого, под лучами ласкового солнышка…

Он возник вновь бесшумно и неосязаемо, просто оказался сидящим там же, где прежде стоял. Сидел он на чем-то наподобие циновки, подвернув под себя по-восточному ноги. Руки лежало на коленях, лицо было приподнято, и глаза смотрели в небо. Листочек какой-то принесло ветерком, маленький глянцево зеленый, с приклеившейся паутинкой. Листочек этот прилип к Его одежде на груди. Я сел одним движением, также подтянув под себя привычно ноги, и тоже положил на колени руки.

"Вижу, выполнил ты порученное без лени" – сказал Он сухо и холодно – "Мысли твои Мне понятны, даже и в ошибочности некоторой. Ответь, почему ты встретил меня без испуга? Меня сейчас одновременно с тобой встретили несколько десятков людей разных возрастов и верований, и языков всех континентов вашего мира, который только из издёвки можно назвать "миром", а правильнее бы "войной". Многие несравненно выше тебя по умы, знаниям, образованности. Реакцией на встречу была паника, ужас, онемение, шок, восторг до идиотских воплей, прыжков и ужимок".

"Господин мой, но я ведь также в панике! Разве не видел ты, как я убежал, не чуя под собой ног!

"Бежал ты не с испуга, а от смерти и быстро оправился". Говоря, Он одновременно снял с себя листик, понюхал его, потянул мне: "Возьми его в рот, пожуй, но не глотай, а кашицей смажь веки и кожу под глазами. Ты не взял с собой очки, поэтому близкое видишь неясно, а кое-что и вообще не видишь."

Втирая в веки кашицу, я обдумывал ответ на сложный вопрос, и слушал Его слова одновременно: " У тебя сносный словарный запас. Ты много и внимательно слушал окружающих и немало читал, хотя и без всякой системы и осмысленной цели. Ты плохо составляешь фразы, но способен делать это лучше. У тебя есть возможность рассмотреть Меня и запомнить, и будет еще возможность, используй их. Постарайся подробно Меня описать. То, что сейчас происходит с твоим зрением не действие волшебства. Это знания. Я неплохой лекарь".

Глаза мои действительно стали видеть каждую травинку и букашку так же отчетливо, как в детстве. Я начал отвечать: "Увидел я, что душа из меня вышла и устремилась к тебе, и сразу понял, кто Ты. Я знаю, что без души человек умирает, поэтому думаю, тело и побежало от смерти своей!"

"Видишь, как глупо тело твое. Душа стремится ко мне, а тело от меня. Но ведь ты двигался, мыслил, значит, был жив. Значит, ты ошибался. Объясни, почему ты не принял меня за другого, Мне противоположного."

"Я, Господин мой, рано, еще в пору детских сказок, разуверился в чертовщине, дьявольщине, сатанизме и прочем бреде…

"Не встречал в жизни никого, кому бы они навредили. Вредили всегда другие люди. О желании продать душу дешево я слышал не раз, а о том, чтобы ее купили, не слышал. При этом пожелания продать были продуманными и искренними".

"А в Бога ты верил?"

"О Боге я не думал, вернее, старался не думать. Бог – понятие для меня непостижимое. Есть он или нет, судить не брался. Но в Бога, каким его рисовали в церкви, старца в облаках, с сиянием вокруг головы в кругу ангелов с крыльями, точно уж не верил. О Тебе же думал, что Ты жил и учил людей справедливости, что казнили Тебя, что потом о Тебе многое напридумывали, но что-то и истинное в книгах есть. А читал я об этом очень мало, только то, что дозволено было читать". Великий инквизитор" в "Братьях Карамазовых" потряс меня, и мне захотелось прочитать Библию, Новый завет, но я так и не читал их".

"Хотел бы, так нашел и прочитал. Но я тебя не осуждаю. Просто ты труслив, ленив, непредприимчив, как и народ, к которому ты принадлежишь".

"Уверен, Господин мой, что в "Великом инквизиторе" на самом деле Ты не молчал вовсе, говорил, но что Ты говорил, Федор Михайлович написать не решился".

"Догадлив, раб! Угадал верно, но воздержись от предположений. Знание лучше догадок. Ты узнаешь нечто, и дай Бог тебе сохранить разум и память, и смелость не умолчать. Пусть в этом поможет тебе Хранитель!"