Рост очень большой, за два метра. Если бы у меня хватило сил и смелости встать рядом с Ним, я был бы ему, пожалуй, на уровне середины груди своею макушкой. Голова крупная, шея длинная и мощная, плечи покатые и широченные. Тело от горла до самой земли закрыто облегающим то ли плащом, то ли рубашкой без видимых швов или разрезов, кармашков там, пояса, только с капюшоном за спиною. Рукава широкие, оставляющие открытыми кисти рук. Кисти рук были богатырские и вместе с тем утонченные, гибкие, подвижные и чувствительные. Левая рука была слегка сжата, словно в ней было что-то скрыто. Правая рука была раскрыта, и пальцы слегка пошевеливались. Кожа очень нежная, тонкая, белая, покрытая негустым пушком золотистых волосиков, ясно видны на ней голубые сплетения вен, пальцы длинные и сухие, почти без морщинок и без складок у суставов, прямые, с плоскими продолговатыми ногтями на средних трех опиленными или очень ровно обрезанными. На мизинце ноготь был удлиненный и срезан в острый угол, на большом пальце ноготь был также удлиненным, но обрезан в идеальную полуокружность. Сверху ногти словно отполированы или покрыты лаком, по цвету чуть розоватые. С этой кисти я опустил взгляд вниз, на обувь, вернее некое подобие обуви под босыми ступнями: что-то напоминающие пляжные тапки, многослойные, плоские, высотой в два моих пальца, снизу как бы очень темный плотный войлок или фетр, а над ним два слоя вязанных, из шерсти серой и белой, под ступней. Причем вязка казалось очень плотной. Как эти подошвы были прикреплены к ногам, я не мог рассмотреть или угадать. Меня поразило, как такая мощная фигура не сминает траву, не вдавливается в мягкую влажную землю. Ступни были крупные, длинные, узковатые, с молочно-белой кожей, безволосые и даже без пушка, с просвечивающими венами, длинными подвижными пальцами, со столь же тщательно ухоженными крупными ногтями. Я поднимал взгляд все выше. Под одеянием просматривались контуры икр, коленей, бедер, тонкая талия и широкая грудь, плавно приподнимаемая глубоким дыханием, хотя видел за эти мгновения всего один-два вдоха. Наконец я решился рассмотреть голову и лицо, стараясь не заглянуть в глаза.
Я увидел лицо очень молодого человека, овальное, здорового и цветущего вида, с кожей нежной, словно персик. Волосы на голове волнистые, тонкие и мягкие по виду, светлые с чуть золотым отливом, длинные, забранные в пучок за спиной, где-то посередине шеи, так, что оставлены были открытыми небольшие аккуратные уши почти без мочек. Насколько длинны волосы видно не было, т. к. пучок прикрывал капюшон за плечами. На какое-то мгновение в ушах что-то блеснуло, и взгляд мой зацепил то ли серьги, то ли клипсы в ушах. Причем они были разными: в левом ухе был простой крестик из желтого металла (золотой?) как будто ручной работы, в правом ухе такой же крестик был наложен на два сплетенных в звезду Давида (или Соломона?) треугольника. Треугольники эти были металлическими и облиты чем-то вроде синей эмали с блестками (алмазными?). Эти серьги-клипсы мелькнули и пропали, не оставив мочках дырочек или следов от зажимов. Я переключил взгляд на узенькую слегка кудрявую бородку, аккуратно подстриженную и ровно подбритую так, что щеки были почти не прикрыты, а шея и горло были совсем свободны о волос. Цвет волос менялся от висков, все темнее, и на подбородке был уже темно-каштановым. Бородка не скрывала слегка выступающего вперед широкого и твердого подбородка человека стальной воли. С бородкой смыкалась подковка тонких усиков почти черного цвета, и ярко блестели идеально ровные зубы меж полных, красивых, ярких и сочных улыбающихся губ, но не влажных, а сухих. Нос у основания был неуловимо вздернут, с ноздрями небольшими, но тонкими и подвижными. Линия носа была без какой-либо впадинки или горбинки и у бровей переходила в столь же прямую линию белого, без морщинок лба той же высоты, что длина носа. Брови черные, бархатистые, очень прямые, широко разлетались к вискам и здесь чуть приподнимались. Столь же темные, очень длинные ресницы обрамляли очень крупные сливовидной формы глаза с белыми белками без намека на какие-либо прожилки. Глаза были глубоко синего цвета. Глядя на эти неимоверные глаза, понимал я только то, что на меня истекает доброта, внимание и сочувствие с примесью жалости, пожалуй. И, утопая в этих глазах, начал я отвечать, удивляясь тому, что голос мой негромок и ровен, не дрожит, язык не запинается:
"Вы – Иисус, Сын Божий и Бог. Казненный и воскресший, Спаситель мира…"
"Ты сказал!" – Улыбка растаяла, и на губах появился горький изгиб. "Ты обращаешься неправильно. Эти ваши речевые выкрутасы с множественным числом, долженствующие показать почтение, уважение, на самом деле ни о чем не говорят, вносят только дополнительную путаницу и в без того нечетко, неумело выражаемые мысли… Впредь со мною и с теми, кто будет призван Мною, говори «Ты»! Если тебе будет дозволено обратиться одновременно к нескольким, можешь сказать "Вы", но вернее будет, если ты перечислишь каждого, из слушающих тебя. Теперь произнеси сказанное тобой ранее, но уже так, как Я тебя научил".
"Ты, Господин мой, Иисус, Сын Божий и Бог, казненный и воскресший, Спаситель мира". – Слова эти я произнес понизив голос почти до шепота, но не было во мне страха, я был уверен, что Он меня услышит и услышал бы даже шелест моих мыслей, если бы мне отказал голос. Он смотрел на меня с легкой улыбкой, и вдруг легко и непринужденно присел на ствол лежащей березы, причем ствол этот явно слегка прогнулся под тяжестью тела и как-то задрожал по живому…Он оказался теперь повернутым ко мне в профиль, смотрел не на меня, а в сторону, вдоль тропы, бегущей по опушке между стены елей и кустарников, по краю поля. Правую руку Он непринужденно положил на ствол и легко поглаживал его пальцами и ладонью. Левой рукой Он приподнял низ своей одежды и открыл ноги почти до коленей, положил ее на ногу и раскрыл ладонь. Зажатым в ладони предметом оказался простой деревянный хорошо отполированный крестик, коричневатый, отполированный до блеска, с явно видимым рисунком древесины. Длинный стержень был сантиметров девяти-десяти, поперечный – чуть менее пяти, причем в их пересечении не видно было какого-то следа механического соединения. Они словно были неведомым способом мягко сплетены тончайшими слоями, но без утолщения в месте соединения. Углы были идеально прямые.
Молчания не возникло, пока это произошло, и я рассмотрел нечто новое, и я услышал: " Ответь Мне, раб, почему ты именно эти слова выбрал и произнес? Ты ведь вне верований христианских, верно?" – спросил с явной усмешкой.
"Господин мой, меня не воспитали в вере и не учили никогда…".
"Будь точнее, вспомни старушку, няню свою в раннем детстве…"
"Ивановна? В Ростове?"
"Да, раб, Полина Ивановна"
"Помню, песню по радио пели, про полюшко широкое. Я думал, что про нашу Полюшку поют. Удивлялся, почему широкая, ведь она маленькая и сухонькая была. Господин мой, почему Ты называешь меня рабом" – спросил я без обиды, так – "запросил информацию".
"Ты и есть раб, и иным быть не способен. Оставим это. Я удалюсь на некоторое время, а ты подумай, вспомни, но главное – приведи себя в порядок."
Сказано было резко и сухо, но без брезгливости. Он перешагнул через ствол березы и исчез, сделав один лишь шаг, а я вдруг увидел, что там, куда он поставил ногу, у березы, бьет из травы фонтанчик воды и журчит…
Холодно мне стало, зябко…Мыслишка шевелилась простенькая: "Когда душа покидает тело, человек умирает. Я, наверное, сейчас в состоянии клинической смерти. Нужно подчиняться и сделать то, что мне приказано. Может быть душа будет возвращена в тело?" Я аккуратно положил рюкзак у самого комля с тем, чтобы, когда лягу, положить на него голову, и была бы она чуть приподнятой, для этого я сложил стопкой заготовленные мной веники в рюкзаке, собрал рассыпанные сигареты, вложил их в пачку и уложил в кармашек рюкзака. В другой кармашек я положил транзистор и зажигалку, снял с руки неработающие часы и сунул туда же. Вылил чай из термоса, развернул от газетной обертки остатки еды, раскрошил хлеб и разбросал в траву поля также кусочки сала и колбасы. Вытер руки куском газеты, которую смял и зарыл в землю корневища поваленной березы, разделся догола, вытряс тщательно всю одежду и даже сапоги вывернул и потряс. Перешагнул ствол и начал умываться. Попил воду. Была она очень холодная, но я вымыл голову, затем стал плескать воду на плечи, спину. Не спеша омыл всего себя дважды. Стало очень тепло и легко. Обсыхал я удивительно быстро. Я нагнулся и взял термос, разобрал его, промыл колбу и все металлические части, пластмассу, чашку. Из нее еще раз напился, не ощутив уже ледяного холода воды, почувствовал лишь ее оживляющую силу, и тогда залил полный термос этой водой.
