— Этот засранец завалил бумажной работой, — Ральф недовольно косится на входную дверь, будто начальство в лице директора выпрыгнет из-за неё, прекратив подслушивать. — Так бы сразу уехал со всеми. А теперь придётся своим ходом, до самого санатория.

— Могу тебе занять, — щедро предлагает Лось.

Он-то на все лето остаётся в Доме. С несколькими детишками, которые по обычаю не ездят с остальными. Ни в лагеря, ни в санатории. С теми, для кого тишина и холодные стены приятнее тёплых волн моря и песен под гитару у костра.

В этом году их даже на одного больше, чем обычно.

— Что ты мне займешь, — Ральф ухмыляется. — Мы на равных условиях с тобой, я знаю, что у тебя за душой так же ни гроша.

Он тушит сигарету о подоконник.

Лось тихо смеётся над справедливым замечанием.

Ральф прислушивается.

— Твои уснули, что ли?

Лось достаточно долго работает с детьми, чтобы перестать верить в чудеса.

— Нет, конечно, — улыбается он. — Я им велел быть в постелях к десяти. В горизонтальном положении и с закрытыми глазами. Про сон и речи не было.

— Не знаю, что хуже, работать с мелочью или с подростками, — выдыхает Ральф и смотрит на часы на запястье. — Ладно, мне вставать рано. Возьму пример с твоих малышей.

— Я с тобой, — кивает Лось. — До спальни, проверю их заодно. Не переживай, контролировать, принял ли горизонтальное положение ты, я не собираюсь.

Комнату наполняет негромкий смех.

Лось провожает взглядом Ральфа, удаляющегося по тёмному коридору. Провожает луч фонаря, беспечно прыгающего по разрисованным стенам. Ральф здесь работает дольше, ненамного, конечно, но всё же — достаточно. И к детям он относится, наверное, правильнее, чем Лось. Новый воспитатель привязывается к ним, как к потерянным щеночкам. Не может, хотя и обещал, не выделять себе любимчиков — да брось, Ральф, старина, ты бы сам не смог выдержать преданный взгляд кошачьих зелёных глазёнок. Он не имеет на это право, честно говоря. У него — целая толпа смотрящих честными восторженными глазами ребятишек, которых невозможно любить и не любить в равной степени.

Он толкает дверь, у которой остановился, впускает в комнату лёгкий ветер, прошуршавший сквозь надписи в коридорах. Тишина в Доме своя: она полна дыхания, сопения, тихих бормотаний. Лось выглядывает через порог, отмечает, что свет фонарика угулял прочь.

Проходит в комнату, поправляет свисающее с пустой кровати одеяло. Шакал Табаки — кажется, теперь остальные его зовут так — слишком торопился перед отъездом. Так сильно, что в итоге забыл всё: заправить постель, собрать в рюкзак все свои пуговки и бусинки, попрощаться с друзьями и — уехать. На памяти Лося это первый раз, когда он остаётся. Может, новое имя резко повернуло его образ жизни в другое русло, хотя он только накануне вечером поймал негодника, орущего на весь коридор какие-то явно подслушанные у старшеклассников песни.

Он хмурится, поднимая одеяло и не находя под ним ребёнка. Велел же всем лечь в свои постели. Выпрямляется, выискивает в темноте пропавшего.

И отмечает перестановку в комнате. Сдвинутые в углу кровати и огроменную кучу из одеял, подушек, свесившихся рук и ног. Подходит ближе, пытается сообразить, где чья голова. Отлично, похоже, вся комната — как они там себя сейчас называют, дохляки, вроде, — решила собраться в один большущий клубок и спать так. Разве ж это удобно?

Он тихо усмехается, когда клубок, почувствовав на себе взгляд, начинает шевелиться.

— Мы спим, — раздаётся очень честный голос из-под одеяла.

— Охотно верю, — отзывается Лось.

Лось качает головой и многозначительным молчанием — тем самым молчанием взрослого, которое дети воспринимают обычно лучше любых слов — намекает, что никуда он не уйдёт, пока клубок не уснёт сладкими снами.

Он опускается на край кровати. Поворачивается к освещенному луной окну. Ральф был бы строг. Ральф бы прикрикнул на неслушников. А может, ему было бы всё равно. Может, он равнодушно наблюдал бы, как они утром ходят с синяками под глазами.

— Мы правда спим, — заверяет второй голос, и Лось узнает по писклявому возмущению Табаки. — Можешь за нами не следить.

— Я и не слежу. Только побуду здесь, пока вы не перестанете во сне болтать.

— А я не болтаю, — важно заявляет Волк, поднимая лохматую голову, вылезая из-под чужой руки.

— Так, лёг обратно, — шикает на него Лось.

Строгим быть тяжело, если это не часть твоего характера.

Он всматривается в клубок.

— Вы где Слепого потеряли? — спрашивает он, не досчитавшись ребёнка.

— А мы не знаем, — заявляет Волк и зачем-то наваливается локтем на соседнюю подушку, приминая её. — Он каждую ночь где-то шляется. Беспокойная душа.

— Я здесь, — рука заваленного под чужой подушкой поднимается над кроватью.

Лось вздыхает.

— Волк, слезь с него. Задушишь. Потерпи, пока Ральф не уедет, не хочу, чтобы он злорадствовал над моими методами воспитания.

Спящий комок разражается громким хохотом на все лады. Визгливый хохот звучит громче всех, и Лось опускает лицо в ладонь.

Ральф услышал бы шум за километр, что уж говорить о паре лестничных проемов.

Слепой выползает из-под подушки — единственный, похоже, кто правда спал, — отпихивает от себя Волка. Тот перебирается ближе к Кузнечику, который борется с нежелающим выполнять свою функцию одеялом.

Одеяло это снова перебрасывают из стороны в сторону, когда каждый тянет всё на себя. Клубок вертится, недовольно ворчит, пихается острыми локтями и коленями. Собранный по частям: у них на четверых три пары зрячих глаз, три пары рабочих ног и три пары перепачканных в хлам рук. Он терпеливо молчит. Опускает голову, когда из пихающегося клубка на его колено приземляется чья-то пятка.

Клубок замирает.

— Устроились? — старший всё же не сдерживает смех с картины маслом.

— Да, — довольно выдыхает голос Кузнечика откуда-то из недр подушек и одеял.

— Мы давно уже устроились.

— Я давнее.

— Нет, я.

В тишине Дома скрип половиц этажом выше, щёлкание в коридорах чего-то потустороннего, начинающего щёлкать каждую ночь, отгласы чего-то, витающего в воздухе Дома, чего-то, созданного ими, слоем за слоем.

— Кстати! Совсем забыл, я ведь вчера такую классную колыбельную от старших услышал, там про медведя, лису и зайку, знаете, что они…

Зрячая ладонь выныривает из клубка и привычно прерывает не начавшуюся тираду. Обиженное пыхтение почти сразу сменяется довольным такой реакцией хихиканьем.

Ну, тишина в Доме тоже своя, её всегда что-то наполняет.

Неудивительно, что они сбились рядом, греясь в своём клубке в холодное лето. Неудивительно, что место, где живут, крохотным поколение за поколением, эти дети, полно честных сказок, призраков и примет. Ральф видит в этом что-то свое, пугающее, в чём нужно обязательно разобраться. Лось видит их. Наполняющих своим смыслом всё окружающее, ищущих и дающих тепло.

Не жалеть, не привязываться, не потакать — Ральф, наверное, всё же, поступает правильно.

У Лося так не выходит.

И это, наверное, к лучшему.

========== 23. Дирижабли (Сфинкс, Слепой, Македонский, Курильщик, Табаки) ==========

— О, твои дирижабли.

Сфинкс напряжённо следит за каждым действием вернувшегося в комнату Слепого. Тот прислушивается к треску магнитофона, из которого звучит далёкий отголосок детства, криво ухмыляется и падает на кровать рядом.

— Я помню, как у тебя от них крышу сносило, — говорит он.

Сфинкс щурится и уже готовится защищаться, если нападут. Мозгом он понимает, что Слепой не станет ни нападать, ни издеваться, но не может отделаться от неловких воспоминания из детства и этого странного чувства испанского стыда, которое испытываешь не за другого человека, а за себя пять минут назад. Просто стыда, наверное. Вопрос терминологии.

Слепой молчит, явно исчерпав весь свой запас слов на сегодня, и Сфинкс немного успокаивается.

— Это ещё те твои кассеты, — признается он. — помнишь, ты их для меня выклянчил?