Когда они снова собирались в путь, хороший сон и яркое утро совсем успокоили Херефорда. Подкрепившись у Глостера, они с облегчением расстались с герцогом и снова выехали в ночь по направлению к Херефорду. Роджер столько раз ходил по этой дороге, что мог ехать по ней с закрытыми глазами. Теперь он пожалел, что не попросил Элизабет вернуться домой. Она бы очень помогла развлечь Генриха. Сестру Кэтрин Херефорд решил держать взаперти, потому что его высокий гость забудет о всяком приличии, если хорошенькая особа выразит хотя бы малейший знак поощрения. Тут его глаза загорелись и он заулыбался: неплохо бы развлечься и самому! При этой мысли он громко рассмеялся, и Генрих, целых пять минут ехавший молча, живо и с любопытством посмотрел на него.

– Я подумал о том, что удивительно верен своей жене, – ответил Херефорд на его вопрошающий взгляд. – За четыре месяца, что мы женаты, из которых два мы провели порознь, я не то что не прикоснулся, даже не взглянул ни на одну.

– Чего же тут смешного? На твоем месте я бы немедленно обратился к лекарю. Только не надо мне говорить, что ты любишь свою жену.

Херефорд снова рассмеялся.

– Представьте, люблю, как это ни странно. Но если говорить честно, то моя чистота проистекает не от любви, а от усталости. И все же, милорд, вынужден сказать, если позволите, конечно, что вы тратите жизнь впустую.

– Хи-хи! Четыре месяца праведного брака – и у него уже охота выговаривать мне. Роджер, во Франции у нас были одни и те же шлюхи, я порой даже восхищался твоей работой. Ты перегнал меня на одного ребенка, да и по годам, когда начал делать незаконных детей, ты тоже впереди меня. Если ты становишься таким ханжой, мне придется тебя повесить как предателя. Но все же кому, как не тебе, с таким многогранным опытом, упрекать меня? Во всяком случае, тебе это позволяется.

Оба мужчины были утомлены, оба очень молоды, на плечах их лежала тяжесть ответственности. Весенний воздух, тихая звездная ночь кружили им голову сильнее всякого вина; хмельные от возможности расслабиться, которой скоро у них уже не станет, они дурачились вовсю. Херефорд самозабвенно восхвалял целомудрие, которому бы позавидовал святой, Генрих ему благоговейно внимал и едва не падал с лошади от смеха.

Тихая ночь и хмельной весенний воздух на Элизабет такого воздействия не производили. Только что вернувшись из Честера, она столкнулась с курьером от Херефорда, а когда выяснилось, что он не привез ей даже единого словца привета, ее душевный мир, который так помалу и трудно восстанавливался, вмиг разлетелся вдребезги. Свекровь, с жаром принявшаяся готовить замок к приему Генриха, сделала ее положение еще горше: Элизабет решительно было нечего делать. Хуже всего было сознание, что не она теперь хозяйка в замке, что в подготовке к приему именитого гостя, тем более именитого, что назван он не был, ее помощь не требуется.

Элизабет, возможно, смогла бы сохранить хладнокровие и какой-то резон, чтобы понять, что муж не собирался третировать ее, сумей она дать выход своим чувствам. Но гордость лишала ее такой возможности: не будет же она жаловаться другим женщинам в замке! Она даже не могла выплакаться в постели, потому что не знала, где теперь ее постель. Если гостем будет Генрих, что обе женщины предполагали, то спальню Херефорда, без сомнения, уступят ему. Где будет спать Роджер, гадать не стоило. Он мог спокойно устроиться за ширмой в комнате матери над залом; мог пожелать быть у гостя под рукой и остаться ночевать прямо в зале; а мог и освободиться от назойливых гостей и отправиться в верхний зал старого донжона. Короче говоря, Элизабет вообще не была уверена, что окажется с ним в одной постели. И довела она себя до такого состояния, что, когда измученные форейторы сообщили: следом едет лорд Херефорд, – она выскочила из зала на женскую половину. Что бы ни произошло, она не позволит отчитывать себя в присутствии человека, который, она знала, будет королем Англии. Она спустится лишь тогда, когда Роджер пошлет за ней, и сделает это вежливо.

Леди Херефорд не заметила ухода Элизабет и, встречая своего любимого сына и взволнованно приветствуя Генриха Анжуйского, совсем забыла про нее. Элизабет остановилась в лестничном проходе, прислушалась. Раздавались голоса прибывших, среди, которых угадывался голос Генриха, и легкий смех ее мужа. Она слышала, как слуги приносят еду и вино, но Херефорд ни разу не произнес ее имени и никто из слуг не шел позвать ее вниз. Вместо чувства вины и угрызения совести в ней вспыхнул гнев: что бы она ни сделала, она совершила это не со зла и не заслуживает такого отношения. Шаг за шагом растущее негодование и любопытство спускали ее вниз по лестнице и вывели в двери зала.

Будь она активной участницей события, мало что могло бы порадовать ее больше увиденного. Зал был залит ярким светом, в обоих очагах пылал огонь, в каждом настенном держаке горел свежий факел, а на столах и на всех подходящих сундуках и ящиках стояли канделябры с зажженными свечами. Оба мужчины выглядели уставшими, но довольными. Генрих, стоявший возле кресла леди Херефорд, по своему обыкновению что-то говорил, оживленно жестикулируя. Генрих подтолкнул Херефорда своим бокалом, и тот обернулся.

– Элизабет! Откуда ты, черт побери, выскочила?

Он, собственно, не ожидал ответа, а подбежав, сердечно обнял ее. Впервые в жизни Элизабет онемела от удивления и удовольствия. Роджер подвел ее и представил Генриху, что дало ей еще несколько мгновений полностью овладеть собой, пока она, склонив голову, приседала в надлежащем для короля приветствии. Этих же мгновений хватило и Херефорду прийти в себя, чтобы спросить, что она тут делает.

– Ради Бога, ты что, еще не ездила в Честер? Ты же знаешь, как я тороплюсь! Если ты опять задумала изводить меня своими причудами, то ты зашла слишком далеко! Я же тебя излуплю!

Вот тут и началось. Все негодование, которое она в раскаянии глотала, вдруг ударило ее в грудь и заставило вскочить из низкого поклона, будто она уселась на горячие угли. Генрих, увидев ее величественную и нарастающую ярость, присвистнул и залился беззвучным смехом.

– Сукин ты сын! Как ты со мной разговариваешь при гостях! Ты смотри, как бы тебе самому еще хуже не влетело! Ты спрашивай по-человечески, если хочешь услышать ответ, а не ори, как осел!

Херефорд стал пунцовый и остолбенел. Рука потянулась к поясу, рука Элизабет – к ее кинжалу. Генрих положил руку на плечо леди Херефорд, удерживая ее от вмешательства.

– Не надо, – шептал он, – не мешайте им. Видеть и слышать такой разговор любящих – это чудо! Они, конечно, соскучились друг по другу. Я не дам им причинить себе вреда.

– Ты мне будешь отвечать, подлая тварь, перед гостями или перед всем людом, иначе я спущу с тебя шкуру на площади на потеху дворовым!

– Это ты-то! Давай еще десятерых, гадина! Ты сначала попробуй, сунься только! Герой нашелся! Иди зови сюда свою армию! С ними ты, конечно, справишься с одной женщиной!

Херефорд так рассвирепел, что никак не мог расстегнуть свой пояс. Генрих сначала вертел головой, как наблюдают за перебрасыванием мяча, потом, дав волю своему изумлению, что-то забормотал и рухнул, закатившись хохотом. Это подействовало на Элизабет, как ведро холодной воды. Со своей заносчивостью, будь они наедине, она бы осадила Роджера или была избита до полусмерти. Но позорить мужа на глазах его господина – такой жертвы ее гордость не принимала.

– Ой… Хватит… Погоди… Мой проклятый характер! – начала она заикаясь. – Была я в Херефорде. Только сегодня днем вернулась. Отец будет готов. При мне войско стало собираться.

Себя она отстояла, хотя была готова провалиться сквозь землю, еще более покраснев и столь же великолепная в своем стыде, как и в гневе. Не дав сказать Херефорду ни слова, Генрих вышел вперед.

– Оставь ее, Роджер, – тихо сказал гость. – Этот раунд за тобой. Будь великодушен. – Но думал он немного иначе: Херефорду не следовало испытывать судьбу. По Элизабет он ясно видел: если бы вступили в дело клинки, успешнее мог оказаться ее.