– Что?!
– Илья Ильич не отразим… – А глядит мама с ненавистью!
Ха-ха-ха! Ну, и ну! Одноклассницы: «Томка, ты влюбилась в Вовку (в Петю, Игоря, Вадика)»? Она в упор не видит этих ребят, но ревнуют к ней. Цирк: мать ей напоминает ревнивую школьницу! Первая любовь! У Тургенева, вроде, и отец, и парень любят одну девчонку.
– Да, мама, любовь, – тихо, будто кроме них в квартире подслушивающее устройство. – Это пытка… Я, волевая… была… – И днём, до падения, хотелось рыдать. – Я не могу, не могу терпеть эту любовь! У меня нет энергии её терпеть! – выкрикивает и, наконец, рыдает.
У матери в лице: «какая-то комедия?» Но нет, правда. Да, такая правда! Синоним горя и… любви. Когда откровение озвучено, не только мать, но и она понимает, до чего это правда.
Мама горда её неприступностью. И вот хоть «скорую»: больна…
– Ерунда…
– Ерунда?! Я уже в подвал упала!
О том, как и куда она упала… Ладно, скажет ей про «уборку картошки»…
…До деревни электричкой, от станции – полем. Вверху тучи, готовые выгрузить дождь или ранний снег. Многие не едут. Ни Сажинского, ни Эдика. Она одна от лаборатории вибраций? Хотя, вон Нина, корейца рядом нет. Попкова крепко – на крестьянских ногах. Ходят в бороздах вороны, но взлетают от треска трактора. «Войско» в ожидании. Гуменников, как полководец, к картофелекопалке. Обратно – с бригадиром…
Ноги вязнут, выволакиваются облепленные комьями земли. Картошки много, кидает в вёдра, которые относят куда-то мужчины. Эта работа идёт непрерывно, и, наверное, долго.
Обед, костёр… Опять картошка, но печёная. Жарка колбасы. Фотографируются. Для неё эта фотография – законсервированная боль: один месяц впереди, только один! Улыбается Гуменников. Шампур в руке, как дирижёр, взмахнувший палочкой.
В вагоне на обратном пути у окон тёмные леса, багряный закат.
Он мимо. В другой вагон? Или в тамбур? Она отодвигает дверь, и та на роликах едет перед ней и также – позади, отделяя чертой от детства. Её театральное удивление. Он тянет за руки, она обхватывает его шею. Его тело горячее, таинственное. Из вагона – первыми. От вокзала – в такси.
На кухне он говорит:
– Жена у тёщи.
Заваривает чай, из холодильника – какую-то еду…
– У меня дочка, ну, не большая, не как ты…
Это её первое падение. Не когда первый поцелуй, не когда объятия в поезде и в такси, а когда «Жена у тёщи…» И нет воли встать с табуретки и уйти, хлопнув дверью. Видит нацелованные ею губы. Жена, тёща, дочка… Всё плывёт мимо какой-то невидимой рекой, на берегу которой она делает попытку остановить мгновение этого лица, этих глаз, не весёлых и при улыбке. Впервые она чья-то. Её не удивляют мальчишки-дураки, дядьки с умильными физиями. К ним нет доверия! Вот Эдик Пахомов, Сажинский и другие… Все, кроме Гуменникова… И кроме Ничкова.
– Ванная тут.
– Ладно, – говорит предательски. Готова предаться, передаться и навеки отдаться этому непонятному человеку.
Хитрый замок он открывает с другой стороны. Не успевает она выключить воду. Под душем они вдвоём. Да, удивительный «душ»… Ни в фильмах, ни в медицинской литературе, ни на картинках, ни на голых скульптурах… Никогда не видела, никогда не думала…
Но и он… не думал…
Как доктор:
– Что с тобой?
– Я впервые в такой ситуации… Но я так люблю тебя, Павел!
– Одевайся, Тамара…
И он одевается, идёт проводить:
– Впервые девицу принял за девку. Но ты красивая. И невинная… – И добавляет: – Даже чересчур.
Она не слышит в его выводе ничего такого. И вот этот лёгкий удар головой… Ладно, там доски, на них – халаты… И доходит, что имел в виду. Он не планирует всё менять, как жених Галки Мельниковой.
Кажется, она слезает с центрифуги; опять будет нормальной. Да, и он отделался минимумом: выговор влепят за нарушение техники безопасности. Более не нарушил ничего.
Вера Алексеевна предельно смущена.
– …Томасик, но это именно так? В ванной… Ведь у тебя может быть ребёнок…
Тупая заклинка на одном варианте!
– Он понял, какая я в этом деле тёмная, он выгнал меня, обещая, что как-нибудь мы опять вдвоём, и тогда… Я жду, он не торопится! Эти дни после колхоза я одна! Он увиливает, а я страдаю! – И вновь рыдания.
Скажи ей Галка Мельникова, что она будет так плакать, размазывая тушь, не помня о том, какая она красавица, какая она непреступная…
– Он молодец! – выкрик матери.
…Проходит немало лет. Томасик, Тамара Ильинична (мать, наконец, откровенна, – и отчество меняет с ничейного), давно уволилась из ЦНИИСа. Окончен МГУ, факультет журналистики. Печатает. Неплохо, но не чьи-то статьи, а свои. Замужем за человеком, который ей напоминает не Ничкова, а Гуменникова. Как-то видит в метро – её бывший кумир. На выход! «Да, благородный, прямо Евгений Онегин с Татьяной…» Что творит с некоторыми первая любовь! Но тогда она твердит: «Умру без него, умру!»
Той осенью в зале гроб, а над ним – неживая фотография Гуменникова. Он до горла накрыт простынёй, а губы, как были – сизые. Родня в чёрном. Шёпот: «Это – его дочь, а это – его сын…» Она думает горько, но гордо: «Это я его первая, старшая дочь!»
На кладбище скрипач играет вокализ Рахманинова. Понятно, куда делось давнее кольцо матери: «Любимый романс Ильи Ильича».
Неуютная могила… И она, на полу в подвале. Ладно, – на мягкое, а могла на гири, и всё… Не как Гуменников, – один из тех, кто изобрёл панельное строительство. Благодаря ему, так много домов, которые сделали счастливыми миллионы людей. Она-то могла умереть глупой, ничейной… И то, что не умерла, радостно, и отделяет от могилы и от отца, но, будто он уходит вместо неё. И каждый день кто-то уходит вместо тебя, а ты живёшь…
Осень длинная, холодная. Отопления долго нет, в трубах клёкот. Она забирает из машбюро рефлектор, который отдал Гуменников летом.
Но теплеет и – снег…
Валька Родынцева, молодая строительница коммунизма
Медицинская история
Валька Родынцева, девушка восемнадцати лет (не девушка) оглядывает полки: вот провод. А вон там крюк. На нём и повесится. Вчера она подходит к медицинскому институту увидеть Никиту и напомнить ему об её великой огромной любви. А он как замахнётся портфелем из крокодиловой кожи! Не ударил. Она отпрыгивает – и бегом! Для неё всё кончено.
На полке нож. Им и резанёт от провода, укрепит наверняка. Но тут слышит:
«… и как пьяный сторож,
выйдя на дорогу,
утонул в суг-ро-обе,
приморозил ногу…»
– Поёт Игнат.
Нож падает…
Двор занят светилом, как занята другими (лучшими людьми) страна «от Москвы до самых до окраин» (так поёт радио). Не для неё, девицы восемнадцати лет (не девицы). Некоторые нечеловечные товарищи думают: она прямо дебилка! Родынцева с Родиной в ногу, но оступилась. Но нет её вины, так как это любовь. Любит всем комсомольским сердцем.
«Знаю, ждёшь ты, королева, молодого короля!»
В строительном вагончике печурка с выведенной на крышу трубой натоплена работягами. Рядом их ботинки (работают в валенках). Дверь толкает в прохладу деревьев, которые пьют из земли у других домов, давно выстроенных другими.
Накладная. Бумага «деревянная», видны мелкие щепочки. Бумагу делают из коры и щепок. Какое горе! Замах! Не ударяет, но… У окна – кап-кап-кап (тает ледяная корка). И по накладной: блямп-блямп-блямп слёзы чёрного цвета. Туши вагон, но не влагостойкая. И от влаги проявляется надпись бледным химическим карандашом:
Кирпич шамотный……………………………………………………………
Открывает сумочку. Насухо лицо – платком… Тюбики с кремом: «янтарь», тональный. В пудренице твёрдый кружок пудры. Натерев фланелевую «пуховку», переносит на кожу. Разровняв, любуется. Лицо, как плёнкой укрыто от нечеловечных людей. Самый человечный человек – Владимир Ильич.
