Сначала он ужасно мучился. Пил. Не находил себе места. Совершенно забросил службу. Неизвестно, как надолго он увяз бы в любовной драме, но политические пертурбации бесцеремонно вторглись в жизнь.

Герберт с неприязнью следил за заигрываниями президента Ульманиса с Советами. Очевидно, что ни к чему хорошему эти шашни привести не могли – «отец нации» сам загонял себя в угол. Самонадеянный дурак! Зачем было устраивать переворот, прибирать к рукам всю власть?! Чтобы теперь, в решающий момент, сказать: «Оставайтесь на своих местах, а я остаюсь на своем»? Не таких слов ждали от него! Этот трус сдал Латвию большевикам без единого выстрела! Герберт в который раз пожелал старому мерзавцу сгинуть в чекистских застенках.

А ведь все могло быть иначе. Ульманис мог заручиться поддержкой англичан, французов, того же Гитлера, в конце концов. Вместо этого он позволил разместить на латышской земле советские военные базы. Предал свой народ, когда нужно было сопротивляться, как вот финны, не дожидаясь угрозы аннексии. Ведь удалось же двадцать лет назад вышвырнуть коммунистов вон. Герберт прекрасно помнил это время: в 1919 году он совсем мальчишкой был зачислен в пехотный батальон латвийской армии пулеметчиком. Сражался с войсками большевиков, за храбрость его произвели в сержанты. Потом в лейтенанты… Авиационная школа… Тогда же как-то отбились. А что теперь? Прошло каких-то двадцать лет… Мало того, что капитулировали, бесславно, без боя, – нашлись в Латвии люди, цветами встречавшие оккупантов! О чем эти идиоты думали, на что надеялись? На коммунистический рай? Надо было Ульманису брать пример с Советов: сажать и расстреливать, да только кишка у него тонка!

Мелдерис считал себя человеком неглупым: понимал, когда нужна храбрость, а когда осторожность. Иначе вряд ли он дожил бы до нынешних сорока лет. Несчастную любовь можно себе позволить в спокойные дни, а во времена гражданской катастрофы следует позаботиться о выживании. Лучшая тактика, конечно же, – затаиться, не привлекать к себе внимания новой власти. Герберт не сомневался, что, когда Советы начнут неизбежную «чистку» в армии, первыми попадут под раздачу те, кто открыто выступал против большевизма. Капитан вел себя примерно, не выделялся, демонстрировал лояльность. Его старания не пропали даром: не расстреляли, не отправили в лагерь – просто уволили. Естественно, Герберт нимало не расстроился – служить красным он не собирался.

Приказала долго жить старая добрая Рига. Герберт и не подозревал, насколько сильно он привязался к кипевшей здесь до прихода большевиков ночной жизни. Водка, шампанское, цыгане и дрожки с укутанными извозчиками, готовыми ждать клиентов у дверей ресторанов, невзирая даже на сильный холод. Все это безвозвратно ушло, сменилось серостью и унынием.

Самолет «Молниеносный», который он, Герберт, до самой последней гайки собрал своими руками, конфисковали. Отправили то ли в неведомый ангар, то ли вообще сдали в утиль – больше Мелдерис его не видел. Официальное объяснение, что «летательный аппарат был изготовлен из казенных материалов, следовательно, принадлежит государству», Герберта совсем не устраивало. Он чувствовал себя рыцарем, у которого банда черни украла коня, или даже отцом, потерявшим сына. Как же он их ненавидел – всю эту большевистскую сволочь!

Да, определенно пришла пора уезжать из Латвии… Легче всего – в Швецию. Балтийское море можно пересечь даже на небольшой лодке, а под парусом он ходил. Оставалось купить подходящее судно и дождаться благоприятной погоды… Но Мелдерис был подавлен, на удивление нерешителен. В общем, наступила зима, и побег пришлось отложить. А в марте сорок первого за ним пришли…

– Гражданин Герберт Мелдерис? Собирайтесь! Поедете с нами.

За одно мгновение он пережил все: адреналиновый взрыв в сердце, парализующий страх, отстраненное равнодушие, вслед за которым внутри наступили тишина и покой – ужасное случилось, бояться больше нечего. Он кивнул и пошел складывать вещи. В воображаемой сцене своего ареста Герберт всегда выхватывал пистолет, который непременно оказывался под рукой, одного чекиста убивал, а другого успевал ранить, прежде чем третий точным выстрелом в голову безболезненно и мгновенно обрывал славный путь капитана Мелдериса. Разумеется, в действительности его парабеллум скрывался где-то в недрах письменного стола и Герберт даже не подумал им воспользоваться.

Впрочем, товарищи чекисты тоже повели себя довольно неожиданно. Никаких признаний они от Герберта не требовали. Продержав Мелдериса ночь в Угловом доме на улице Бривибас (вся Рига знала, что здесь разместился НКВД), его усадили в поезд и под охраной повезли в Москву. С ним обращались вполне сносно, даже вежливо, хотя, конечно, никаких разъяснений не давали. Герберт ожил, снова позволил себе надеяться, но эта перемена заставила его волноваться, переживать о будущем. С рациональной точки зрения вряд ли следовало ожидать расстрела. Хотели бы, шлепнули на месте, а не тащили в столицу. Разве что его смерть должна была стать показательной…

Прямо с вокзала Мелдериса доставили в здание на Ленинградском шоссе. Оказалось, что там расположено конструкторское бюро Александра Яковлева, где Герберту была назначена аудиенция с «самим». Удивительно, но советская власть высоко оценила «Молниеносного» и ей понадобился его, Мелдериса, инженерный талант. Яковлев, заместитель наркома авиационной промышленности, принимал его лично. После кошмарной безысходности последних дней беседовать в теплом кабинете за стаканом чая о бомбардировщиках нового поколения было странно и лестно. Герберт взбодрился как после контрастного душа.

– Товарищ Мелдерис! То, как вы сумели поднять мощность обычного серийного двигателя до границы высотности, просто удивительно – очень интересное решение. Я рад буду видеть вас в числе своих сотрудников. Давайте работать вместе!

Яковлев был практически одних с Гербертом лет, но производил солидное впечатление: кустистые брови, намечающаяся V-образная складка на лбу. Он как будто понимал, что застал капитана врасплох, и теперь наблюдал, как тот лихорадочно обдумывает его предложение. Предложение, от которого нельзя отказаться.

Герберт закурил.

– Александр Сергеевич, мне нужно время. Это очень неожиданно…

– Конечно. Думайте. А я пока распоряжусь еще чаю.

Яковлев улыбнулся одним ртом, а смотрел все так же серьезно.

Принесли свежий чай. Мелдерис не торопясь положил в стакан три куска сахара, долго мешал, звякая ложкой о стенки, рассматривал богатый серебряный подстаканник. «Черта с два я буду на них работать! Черта с два! Сначала уничтожают все, что дорого, – лишают настоящего, будущего, дома, страны, а после: пожалуйте к нам самолеты проектировать. Добро бы пообещали что-то стоящее: деньги, славу, почет… Спасибо за предложение, но нет. Лучше погибнуть на пути в Швецию, чем жить в рабстве у Советов…» Герберт легко принял решение, но геройствовать с отказом, чтобы после прямиком угодить в мясорубку ГУЛАГа, он не собирался. Храбрость хороша, когда идет рука об руку с успехом, а в прочих случаях осторожность предпочтительней.

– Прекрасный чай! – Герберт отставил стакан и аккуратно улыбнулся. Он безупречно говорил по-русски, но сейчас подбирал слова с особой осторожностью. – Я подумал… Безусловно, ваше предложение – это большая честь. Вы, без сомнения, выдающийся авиаконструктор, и я уверен, что здесь в бюро трудятся и другие талантливые инженеры, у которых есть чему поучиться. Работать под вашим началом – значит попасть в число самых лучших. Но я не могу… Если соглашусь, то просто подведу вас.

– Не совсем понимаю, что вы имеете ввиду, Герберт Янисович, – нахмурился Яковлев. – Давайте говорить начистоту, без этих лишних политесов.

– Если начистоту… Сотрудник, который не может трудиться в полную силу, – не лучшее приобретение. Создание новых летательных аппаратов требует самоотдачи, концентрации. А мне последнее время из-за болей все труднее сосредоточиться.

– У вас плохое здоровье? – голубые глаза Яковлева на мгновение вспыхнули из-под лохматых бровей.