Как много бы он отдал, чтобы эта служба закончилась поскорее, а лучше всего – вообще оказалась сном. Он же летчик, его место – в небе, в кабине самолета. Что он делает здесь, в аду?! Да то же, что и в Риге! Он занимается этим практически с того дня, как немцы вошли в Латвию. Согласен ли он? Разве кто-то спрашивал самого Мелдериса? Нет конечно. И потом, он уже ни в чем не был уверен. Ему все время казалось, что немецкие методы слишком радикальны. Или даже бессмысленно жестоки. Герберт почти перестал спать… Наверняка в гениальном мозгу фюрера есть разумное и четкое объяснение тому, что происходит сейчас. Наверняка Герберт просто недостаточно умен, плохо образован, слишком увяз в гуманистических предрассудках, чтобы видеть, какое прекрасное будущее ждет человечество после этой кровавой жатвы. Он только скальпель в руках хирурга – великого Адольфа Гитлера. Или не только?

Этим утром Мелдерис слишком пристально посмотрел правде в глаза. То, что он делал, точнее делали они с Виктором, не всегда случалось по приказу. Многое раньше и теперь зависело от их воли, находилось в их власти. Особенно тогда, в начале июля…

Герберт оделся: рубашка, галстук, темно-серый китель, галифе, сапоги, ремень с кобурой, фуражка. Надо заставить мысли умолкнуть, иначе он не сможет работать. Жиды, а за ними и коммунисты, пришли незваными, осели здесь, на его родине, в Латвии, проросли, закрепились, завели свои порядки. Но он, Мелдерис, не зарился на чужое. Он был на своей земле, а они – паразиты, кукушкины дети, что выпихивают из гнезда птенцов и жируют, обманом получая приют и заботу… Вообще, в военное время преступно миндальничать.

Герберт огладил складки на форме и вышел за дверь.

Сегодня никаких особенных дел не намечалось. Последняя операция по сокращению еврейского элемента прошла несколько дней назад в Межциемсе. До следующей – примерно недели две-три.

На глаза попался Биркс, который мгновенно вытянулся во фрунт, вскинул руку в приветствии.

– Вольно, – буркнул Герберт.

Сегодня, пожалуй, ему стоит провести инспекцию гетто, чтобы прикинуть, когда лучше назначить следующую «чистку». «Чистка» – самое неподходящее слово для этого места. Здесь нет ничего чистого. Даже там, где расквартированы служащие, воздух пахнет гнилью, грязью, болезнями, дерьмом. И почему его поселили именно тут: в сырости, при отсутствии даже мизерного уюта?! Мелдерису как начальнику могли бы позволить снять квартиру где-нибудь в городе. Но нет, Заубе и Табберт настояли, чтобы он жил внутри ограды, словно он часть этой клоаки.

Ему вспомнился первый разговор с комендантом Заубе, когда Герберт только приехал в Даугавпилс со своей командой.

– Откровенно говоря, господин капитан, – говорил ему комендант, доверительно подцепив под локоть, – я вами восхищаюсь. Вы настоящий герой, сверхчеловек! На ваши плечи лег труд, который мало кому по силам.

Они оба были латышами, и это как будто располагало к взаимному доверию. Герберт рискнул спросить:

– А что же оберштурмфюрер[6] Табберт? Неужели здесь столько работы, что потребовалось вызывать нас?

– Ах, дорогой господин Мелдерис! Ни у Табберта, ни у меня в распоряжении нет профессионалов. – Заубе картинно развел руками. – А подразделение майора Арайса так хорошо зарекомендовало себя в Риге, что, конечно же, мы ходатайствовали, чтобы вас с вашими молодцами отправили сюда.

Герберт чуть заметно пожал плечами – этот жест можно было истолковать как угодно.

Интонация, полная взаимных реверансов, сменилась, как только комендант показал комнату и предложил Мелдерису «располагаться».

– Воля ваша, но жить в таких условиях мне, офицеру, просто невозможно. Вы на самом деле собираетесь поселить меня здесь?!

– Я понимаю вас. Поверьте. Понимаю и разделяю отчасти ваше… недоумение. Но выбор квартиры связан с известной… ммм… конфиденциальностью вашей работы. Поймите: чем меньше людей будет знать о вашем пребывании здесь, тем лучше!

– Не хотите привлекать лишнее внимание к операциям по устранению?

– Разумеется. Не то чтобы в городе было много сочувствующих евреям, но все же…

Этот аргумент тогда показался Мелдерису достаточным, и он остался жить при гетто. Табберт настаивал, чтобы всеми расстрелами Герберт руководил лично, и эти «операции» были единственной причиной, по которой он покидал еврейскую территорию.

Здесь, в даугавпилсском гетто, он уже бывал раньше – в сентябре. Сразу стало понятно, что местное подразделение не справляется – нужна помощь. Герберт приехал один, без своих людей. Он получил приказ просто «ознакомиться с ситуацией».

Однако Мелдериса немедленно взяли в оборот – попросили найти подходящее место для ликвидации. Как будто здесь, в Даугавпилсе, не было своего знающего человека! Требовалось подыскать площадку за городской чертой, но не в самом гетто – это могло бы спровоцировать нежелательные волнения контингента и разные издержки санитарного характера. Герберт сразу понял, что местному начальству просто было лень приподнять задницы с кожаных кресел и прокатиться по окрестностям, но мнение свое оставил при себе. Ему-то найти подходящий участок было нетрудно. Еще в досоветские времена он объезжал предместья Даугавпилса, когда искал поле под аэродром – исколесил все вдоль и поперек.

В общем, лучше места, чем Погулянка, для массовых расстрелов было не придумать: полчаса ходьбы от города, лес, железнодорожная станция рядом. Станция удобна тем, что можно привозить евреев не только из Даугавпилса, но и из других мест. Неподалеку, правда, находилась деревенька Визбули, но несколько крестьянских дворов вряд ли помешают. На всякий случай Герберт прикинул запасные варианты: около городского льнозавода и в Старофорштадтском лесу. Он предусмотрительно велел подготовить ямы заранее во всех трех местах. Заубе и Табберт руководили первыми акциями, а Мелдерис вернулся обратно в Ригу. Тогда все прошло спокойно, в городе ничего не узнали.

Герберт стал настоящим профессионалом. Мог действовать как машина, без лишних сантиментов. Что-то непоправимо надорвалось в нем еще во время первых «акций». После того как они с Виктором сожгли хоральную синагогу, он жил будто не по-настоящему – словно смотрел кино, где сам был актером.

С Виктором Мелдерис познакомился за пару месяцев до войны.

В пивной на Дзирнаву было тесновато, и он оказался за одним столиком с мужчиной лет тридцати – высоким, широкоплечим, крепким, с хорошим открытым лицом. Герберт невольно почувствовал расположение: на таких, подумал он, заглядываются не только женщины, но и мужчины. Тогда большевики хозяйничали вовсю, и бывший летчик предпочитал молчать даже с хорошими знакомыми. Но с этим человеком Герберт почему-то разговорился. Тем более что собеседник выказал подробное знакомство с его биографией и восхищался его прежними подвигами. Больше всего Мелдериса подкупило то, что Виктор был, судя по всему, доверчив как младенец – выложил ему про себя все в первые же пятнадцать минут. Родился в Балдоне в семье кузнеца, отец – латыш, мать – немка, после войны какое-то время болтался в беспризорниках, потом удалось устроиться батраком на хутор. Пятнадцати лет от роду впервые сел за парту: сначала школа, затем гимназия. Учиться старался превосходно, так как страстно желал вырваться из нищеты. Пошел в армию, дослужился до капрала, демобилизовался, чтобы поступить на юридический в Латвийский университет, а окончив, устроился на работу в полицию.

Мелдерис пил пиво и сочувственно кивал: история тронула его, отозвалась собственными юношескими мечтами о небе, о славе, о достатке.

Виктор был моложе на целых десять лет – может быть, поэтому власть большевиков он вначале принял довольно лояльно. Снова поступил в университет, успешно сдав экзамен по марксизму-ленинизму, и получил диплом юриста советского образца.

Однако к моменту встречи с Гербертом Виктор не просто разочаровался в новом социальном укладе. Он открыто фрондировал: