Официальные формулировки не вносили ясности. Жернова «мероприятий по очистке от антисоветского, уголовного и социально опасного элемента» мололи без разбора: членов упраздненных политических партий, бывших офицеров, «белоэмигрантов», ремесленников, лавочников, зажиточных хуторян, клириков любых конфессий. Кто угодно мог быть опасен, если как следует присмотреться.

Герберт удивился, что его не тронули. Он, конечно, в последнее время вел себя разумно, даже осторожно. Как сменилась власть – пригнулся, ни с кем особенно не откровенничал. Если начинался опасный разговор, помалкивал: плевать против ветра – себе дороже. А еще был тот визит в Москву, в КБ Яковлева. Возможно, большевики все еще имели на Мелдериса виды. Но расслабляться не следовало.

Среди приятелей и знакомых Герберта настроения были отнюдь не радужные. Не он один – многие латыши существенно потеряли при Советах, а теперь еще ледяным призраком маячила Сибирь. Мелдерис старался поменьше говорить и побольше слушать. Бывшему герою-летчику обычно доверяли.

– Среди комиссаров большинство – жиды, – тощий сутулый Артис всегда говорил невнятно, будто с кашей во рту. – Как утвердилась их власть, сразу повсюду своих расставили… Недавно ездил навестить тетку в Варакляны. Там новый городской начальник. Кто, думаете? Жид! В Ливанах, в Прейли – то же самое. И здесь, в Риге, они теперь все решают. Давно списки латышей составлены – кого к стенке, кого в Сибирь… Мало у нас было своих жидов, еще чужие прикатили. А с пришлыми они силу-то почуяли! Вот и началось… Больше мы не хозяева на своей земле.

Не только Артис так считал. Трудно спорить с очевидным. Мелдерис молчал, но внутри все пылало от гнева. Жидам оказалось мало украсть его любовь, они теперь насиловали его Латвию! Какого еще знака он ждал?!

Для побега все было приготовлено, а он хоть и понимал – пора, по-прежнему тянул. И вот – война!

Вечером двадцать второго объявили мобилизацию. Призыв касался тех, кто родился с 1905-го по 1918-й и был гражданином СССР до 1940 года. В общем, обошлось. Мелдерис со своим девятисотым оказался староват и при Советах прожил только последний год. Но расслабляться не стоило: сейчас не подошел, а завтра еще как сгодится. Герберт был точно уверен в одном: сражаться за красных он не пойдет. Он понимал, что с дезертирами нянчиться не будут: поймают – поставят к стенке; но лучше быть расстрелянным, чем идти против совести.

Он еще раз просмотрел спецвыпуск газеты Сīņa[3]. Страницы пестрели призывами: «За родину! За Сталина!» Статьи подхватывали: «Латышский народ не забыл звериной немецкой оккупации в 1918 году», «Немецкий черный рыцарь снова хочет прийти на нашу землю, чтобы отнять нашу свободу…»

«Vilks ganam nejautā, vai var aitas ķert[4]», – усмехнулся про себя Герберт.

На следующий день он купил ради разнообразия свежий номер «Пролетарской правды». На первой полосе красовались фотографии Сталина и Молотова. Оптимистический заголовок передовицы «Поведем победоносную Отечественную войну!» Герберт прочел с нескрываемым сарказмом в душе. Он, естественно, следил за ходом военной кампании. Мощь немецкой армии, которая за пару лет по куску сжевала всю Европу, впечатляла. Кто мог ей противостоять? Уж конечно, не рабоче-крестьянские солдатики! Красная армия обделалась даже в стычке с мирной маленькой Финляндией. Не у одного Мелдериса, у многих сторонних наблюдателей мнение о боеспособности молодого советского государства складывалось невысокое.

В том же номере газеты был напечатан указ о введении в Прибалтике военного положения. Во всех приграничных районах – и в Латвии, конечно, тоже. Гражданскую власть передали командирам, и они получили право распоряжаться людьми, их имуществом: «привлекать граждан к трудовой повинности, устанавливать военно-квартирную обязанность, изымать транспортные средства и иное имущество, ограничивать уличное движение, производить обыски и задержания подозрительных лиц». Всякое движение по городу с двадцати вечера до пяти утра запрещалось. Советы закручивали гайки, срывая резьбу.

«Если бы мы смогли договориться… – Герберт привычно включил в это „мы“ не только латышей, но эстонцев и литовцев. – Если бы мы смогли объединиться тогда, год назад, и еще раньше… Если б боролись, сопротивлялись – красные не хозяйничали бы сейчас в Риге!»

Однако теперь эта мысль, ставшая за год привычной, больше не погружала его в безысходность. У Мелдериса появилась надежда, что Гитлер заставит коммунистов расплатиться за все.

Эта надежда крепла с каждым часом. Она приобрела имя – Совинформбюро, и голос – густой, гулкий, как церковный колокол.

– Сегодня, двадцать четвертого июня, – речь диктора торжественно текла из воронки под потолком цеха, – противник продолжил наступление на Шауляйском, Каунасском, Кобринском, Владимир-Волынском и Бродском направлении, встречая упорное сопротивление войск Красной армии…

«Наступают! – Мелдерис старался сохранять лицо бесстрастным, не показывать радость. – Советы долго не протянут. Немцы быстро наведут в Латвии порядок… Хорошо, что я остался, не бежал тогда в мае. Кто знает, как бы все повернулось?..»

На ВЭФе теперь постоянно проводились митинги, хотя выработку никто снижать не собирался – нормы только повышали. Завод переориентировали на военные нужды, и теперь предприятие выпускало радиооборудование для армии. Присутствие на митингах было обязательным. Ораторы сменяли друг друга, повторяя слово в слово одно и тоже: «Мы, рабочие Советской Латвии, отдадим все наши силы, чтобы защитить нашу социалистическую Родину! Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»

Смены увеличили до двенадцати часов. Работать к концу дня становилось невыносимо: от мелких радиодеталей рябило в глазах, а веки чесались и краснели, как засыпанные песком. Партийные активисты в перерывах между митингами начали формировать отряды добровольцев – рабочие батальоны.

«Паразиты! – Мелдерис и раньше с трудом выносил этих горлопанов, но сейчас его брезгливость обратилась в ненависть. – Сами не воюют, не трудятся, только агитировать горазды. Привыкли! Скорее бы немцы…»

Кроме военных сводок, по радио то и дело передавали распоряжения и приказы. Они усиливали всеобщую тревогу: возбуждали умы горожан и выплескивались на рижские улицы паническим хаосом.

Особенно взбудоражил рижан приказ, который предписывал «гражданскому населению оказывать помощь войскам в борьбе с диверсантами, бандитскими группами и парашютистами врага». По нему выходило, что не только «засланных», но и всех «содействующих» следовало арестовывать и судить по законам военного времени.

Никто толком не знал, как должен выглядеть лазутчик: им мог оказаться каждый. «Охота на ведьм» шла полным ходом – почти никто никому не верил, все подозревали всех.

Эту гнетущую пелену страха советские газеты не то чтобы игнорировали, но толковали по-своему, обвиняя во всем фашистскую пропаганду. В «Пролетарской правде» писали, что «среди населения округа с началом военных действий противник стал распространять ложные слухи с целью посеять панику, нарушить работу тыла, ослабить оборону». Герберт понимал: красные сдают на всех фронтах – и военных, и идеологических.

Бомбили все чаще – городской аэродром, железнодорожный узел, другие «объекты». Рига раз за разом окутывалась пылью и черным дымом. На ВЭФе рабочим раздали памятки, в которых разъяснялось, как вести себя во время воздушной тревоги. В обязанности граждан входило: «Приготовить средства индивидуальной защиты, незамедлительно погасить огонь в печи, выключить обогревательные приборы, газовые плиты, примусы. Перекрыть в квартире газопровод, укрыть бьющиеся предметы, завернуть в плотную бумагу продукты. Закрыть окна и двери, дымоходы и вентиляцию…»

Герберт рассеянно листал брошюрку и думал, что главная его задача в эти дни – не погибнуть нелепо от случайной бомбы, а обязательно дождаться прихода немцев. Он чувствовал: уже скоро.