Перед рассветом Бруно разбудил меня. Он и нежно поцеловал меня и сказал, что должен ехать и не знает, когда сможет вернуться назад, но, вероятно, мне лучше отказаться от квартиры. Он был весь в броне. Я была так ошеломлена, что даже не плакала – и за то слава Богу. Моему бедному Бруно было достаточно невзгод; ему не нужно было воспоминание о плачущей жене. И также слава Богу, что из какого-то внутреннего побуждения я крикнула:
– Возьми всех трех человек, Бруно! Мне не нужен личный вестовой, и, думаю, Фечину одиноко без своих друзей.
И именно Фечин вернулся ко мне верхом на Барбе, хотя он едва мог сидеть на лошади, и ведя в поводу лошадь Мервина с ее хозяином, привязанным к седлу. Корми погиб.
Когда приходит большое несчастье, Бога благодарят и за малые милости. Услышав, что Бруно жив ранен неопасно, я подумала: как хорошо, пусть плен, но только не смерть! Поэтому именно я принесла королеве известие, что вместо того, чтобы взять Линкольн, король сражался с армией Глостера и был разбит. Когда Фечин еще не предстал перед Мод, я сомневалась поверит ли она ему и не обзовет ли лгуном, а может даже накажет меня, но Фечин начал свой рассказ с того, что король жив и ранен незначительно. Потом уже открыл: Стефан взят в плен.
До этого я не смогла услышать от Фечнна всю историю. Удостоверившись в безопасности Бруно, я задержалась лишь затем, чтобы позвать прислугу и проследить, чтобы Мервину дали целебное средство прежде, чем отведу Фечина к королеве. Ее потрясение было меньше, чем мое, когда я увидела Барбе с Фечином и решила: Бруно погиб. Как только Мод узнала, что Фечин действительно видел Стефана в безопасности после битвы, верхом на лошади рядом с Робертом Глостером, хотя и окруженного со всех сторон мятежниками, она стала выяснять у него каждую деталь. Правда, узнавала через меня, ведь местного говора солдат Мод не понимала. Какие-то события Фечин видел сам, о других рассказал со слов Мервина, так как в начале битвы у Фечина была вывихнута правая рука и его отвели, чтобы вправить ее, а потом он остался с лошадьми. Когда Фечин увидел, что король побежден, то украл одежду у убитых людей Глостера для Мервина и себя, а затем сбежал.
– Я не ушел, пока не убедился, что не смогу освободить сэра Бруно, миледи, сказал он, повернувшись ко мне посреди своего объяснения с королевой. – Хозяин скакал позади короля. Я прикинулся человеком Глостера и следовал за ними в город, но их отвели в крепость.
Королева не была бессердечной. Она велела принести вина для Фечина и табурет, но не позволяла ему уйти, пока не услышала всего о чем тот знал, по крайней мере дважды. Мод прерывая эти несколько пересказов множеством вопросов, прежде чем удостоверилась, что выжала из него все. Затем подала Фечину золотую монету и велела мне проследить, чтобы его удобно устроили. Она не поблагодарила меня – кто же благодарит вестника таких событий. Мне разрешили удалиться и проследить, чтобы Фечин поселился возле Мервина. Последний был не так близок к смерти, как мне представлялось, больше измучен. Еще удостоверилась, что Барбе поставили в конюшню рядом с Кусачкой и позаботились о нем. Но когда я вернулась к Мод, та молча взяла мою руку и подержала ее. Потом с каменным лицом и таким тихим голосом, что я не думаю, чтобы слышал кто-нибудь, кроме меня, она прокляла каждого графа, кто был титулован Стефаном и сделался богатым.
Сильнее всех она проклинала Валерана де Мюлана, который, больше всех повлиял на решение короля отклонить мирный договор, а сам сбежал с поля боя. Я говорила «аминь» и снова «аминь», но не помню чувствовала ли в этот день что-либо, кроме облегчения. Потрясение от того, что Бруно погиб, и сменившая его радость понимания: он жив, сделали меня нечувствительной ко всему остальному. В последующие дни мое состояние менялось от надежды до ужаса и снова к надежде. Пленный Бруно не сражался больше, поэтому я надеялась, что он был вне опасности; но в другое время я воображала его подвергаемым пыткам и мукам голода, прикованным цепями в мрачном подземелье.
Затем наступила пора ожидания. Через два дня после приезда Фечина в Лондон прискакал Вильям Ипрский. Ранние известия, привезенные Фечином, были весьма ценными для королевы Мод. У нее было время опомниться, прийти в себя от потрясения и контролировать свой гнев, подумать, что следует сделать, чтобы спасти своего мужа и – что самое главное в этих обстоятельствах – сохранить добрую волю к любому, кто еще верен королю. Мод была особенно обходительна с Ипрсом, который, по крайней мере, не бежал, не сделав ни одного удара, и силой которого был Кент, дававший ей доступ к портам, близким к Булони, откуда она могла получать деньги и наемников.
Прошел месяц. В начале марта королева послала за мной, чтобы сказать: от Генриха Винчестерского прибыл посыльный с известиями о короле и Бруно. Епископ уверил королеву, что у Стефана все хорошо, что с ним обращаются достойно и что у него при себе есть его собственный слуга сэр Бруно из Джернейва. Тогда она не открыла мне настоящей причине послания, которая состояла в том, чтобы уведомить ее об отречении Винчестера от клятвы своему орату, О его признании Матильды в качестве королевы и о призыве к епископам собраться на совет 7 апреля. На этом совете он собирался использовать свои полномочия папского легата, чтобы объявить Стефана низвергнутым Богом и лишить его короны за прегрешения против церкви, и потребовать избрания императрицы Матильды царицей. Когда я услышала об этом, то удивилась, почему выбрали титул царицы, а не королевы. Мне так и не удалось получить ответ на этот вопрос, но думаю, скорее всего это происходило от того, что Стефан именовался королем, и епископ опасался хватит ли его легатских полномочий на Божье помазание.
Хотя Винчестер не получил восторженного одобрения, как он ожидал, даже от многих епископов Англии, большая часть страны предпочла своего рода робкий нейтралитет. Тот же Лондон, где Стефана любили, под конец не осмелился противостоять открыто и согласился разрешить императрице войти в город, когда Джоффрей де Мандевилль, хранитель Лондонского Тауэра и, таким образом, предводитель отрядов, охранявших город, купился на обещание Матильды богатых новых земель.
Нарушение Мандевиллем клятвы глубоко потрясло Мод. Она горько плакала, а затем написала императрице о согласии сдаться, если только та отпустит Стефана под обязательство не добиваться более трона Англии.
Императрица отказала. Что ж, этого следовало ожидать. Я хорошо знала Матильду: жалость и сострадание ей присущи не были. И все-таки не ожидала, что ее ответ будет таким грубым и жестоким. А посланец Матильды не только оскорбил королеву Мод, но и сказал, что ее Стефан сейчас закован в цепи как невольник, и что императрица хочет чтобы он умер в этих цепях. Это было огромной ошибкой со стороны Матильды. Мод пришла в отчаяние. Теперь королева будет сражаться со всей изобретательностью и всеми средствами, которые она сможет мобилизовать, и Ипрс начал собирать для нее армию.
Когда Матильда приблизилась к Лондону, мы отступили, но только до Рочестера, меньше, чем на десять лье от столицы, откуда было легко добраться до цитадели Ипрса в Кенте. Мы не испытывали недостатка в известиях из Лондона, так как горожане посылали вести почти каждый день. Могло показаться, что императрица сражается на нашей стороне, – она одинаково плохо умела обращаться и с врагами, и с друзьями. Мы слышали, что она не поднялась приветствовать даже короля Дэвида, такого же монарха и когда ее собственный кровный брат, который сражался за нее, на коленях просил милосердия для обидчика, она заорала, проявив к нему почти такую же грубость, как к Мод.
Глупее всего было то, что через несколько дней после въезда в Лондон Матильда потребовала колоссальную пошлину от города, чего, как я понимаю, она не имела права делать, еще не будучи коронованной. Тогда жители, которые желали мира даже с такой жестокой повелительницей, послали делегацию, на коленях умолявшую ее уменьшить сумму. Город истощил свои обычные ресурсы ввиду опасности торговли по причине войны. Матильда не слушала и орала на них в гневе, что не снизит свое требование ни на пенни, угрожая при этом покарать их за поддержку в прошлом короля Стефана.
