– Нет, нет! – воскликнула я, обняв его и прижавшись к нему. – У меня и в мыслях не было ранить тебя, Бруно. Я забыла об этом, действительно забыла, иначе я не смогла бы поддразнивать тебя. Я только пошутила. Я … – я немного ревную.

Раскаиваясь, я открыто призналась в том, от чего отказывалась бы до последнего вздоха, хотя и выдала себя своимя вопросами. Но моя цель была достигнута. Бруно снял мои руки со своей шеи и отодвинул меня от себя, чтобы видеть мое лицо. Его тело расслабилось. А когда он увидел, как я смутилась, он опять стал улыбаться.

– У тебя нет необходимости, – сказал он. – Имея такую мать, как у меня, я никогда не был более чем с одной из женщин…

– Не более чем с одной из женщин! – повторила я возмущенно. – Что я, лягушка? Ты не даешь мне никакого отдыха.

– Ты хочешь этого? – спросил он, снова притянув меня поближе. – Ты никогда не говорила нет.

Я оттолкнула его изо всех сил.

– Чего я хочу, – сказала я резко, – это последнего слова, только раз!

Он взял мои руки в свои, опять улыбаясь.

– Я виноват. Это было и неучтивое, и неумное замечание. Я сказал не подумав, потому что твоя нежная уступчивость делает меня таким счастливым.

Поскольку моя уступчивость чаще была неистово-восторженной, чем нежной, я почувствовала сильное желание дернуть его за волосы. И сделала уже движение в его объятиях, но он не отпустил меня и ласково продолжал.

– По этому поводу за тобой будет последнее слово. Я могу жить без женщин, и, если ты хочешь, чтобы я дал такое слово, я дам его.

Я снова почувствовала, что краснею, а Бруно громко засмеялся, отошел от меня и вскинул руки в виде сигнала, которым, как я видела, пользуются мужчины, чтобы сделать паузу в боевом упражнении.

– Прости меня! – воскликнул он. – Я не знаю, как пришел к тому, чтобы сделать одно за другим два таких глупых замечания. Конечно, тебе не нужно просить. Даже если ты не захочешь, чтобы я был верен тебе, я клянусь, пока ты жива, Мелюзина, у меня не будет другой женщины – ни путаны, ни рабыни, ни прекрасной леди.

Хотя Дональд говорил мне, чего стоят все мужские клятвы на эту тему, я почувствовала определенное удовлетворение. Бруно был мой муж, а не просто мужчина, обещающий достать луну с неба, чтобы добиться любовницы, и у него не было необходимости успокаивать меня, кроме его собственного желания сделать мне приятное. Однако я всего лишь сказала:

– С таким предисловием, я знаю, чего стоит эта клятва.

Он поймал рукой мой подбородок и заглянул мне в глаза:

– Я не даю легко никаких клятв, Мелюзина, даже если улыбаюсь, когда произношу их. А улыбаюсь, потому что поступал так и безо всякой клятвы. Тебе следовало бы знать, с тех пор, как я впервые лег рядом с тобой, я не коснулся ни одной женщины.

Он обнял меня снова, но я засмеялась и оттолкнула его.

– Нам нужно идти. Я не сказала ни королеве, ни Эдне, что отлучусь, и беспокоюсь, где прошлой ночью спали Фечин, Корми и Мервин.

– Они достаточно легко найдут себе место в конюшнях или даже в зале. – Бруно скривил губы. – Этот суд вряд ли будет сверхпосещаемым. Но ты права, нам нужно идти. Я тоже опаздываю.

В голосе Бруно была некоторая нотка безразличия. Это было мне приятно, но и заставило насторожиться. Я подумала, что его обязанности уже не так дороги ему, как бывало раньше, и это сделает меня более важной для него. Однако радость, которую принесла эта мысль, была непозволительной. Я получила представление о том, что Бруно не слишком строго соблюдал нерушимую клятву королю. На то, что казалось непоколебимой скалой, больше нельзя было опереться с полной уверенностью.

На протяжении следующих недель я обнаружила, что в отношении обязанностей Бруно я была права лишь наполовину. Его характер нисколько не потерял своей непоколебимости. Выполняя свой долг, он действительно уже не испытывал удовольствия, но был так же абсолютен, как всегда. Он дал клятву королю, и эта клятва была несокрушимой. До тех пор, пока Стефан не отпустит его, он будет служить ему. Но он стал другим. Прежде энергично следил за планами и надеждами короля и с увлечением обсуждал их со мной, точнее, как применить их к нашим надеждам получить Улль. Теперь он не говорил ни о чем более серьезном, чем моя красота, самые последние сплетни, – а Бруно раньше никогда не волновали сплетни – и, что следовало найти в магазинах в Лондоне.

Сначала я обижалась, думая, что он скрывает от меня секреты, но скоро поняла, – Бруно не слушал короля и его советников, когда бывал на дежурстве. Он сказал с горечью, что все это были планы войны и ни один из них не был для него новостью. Я увидела, что Бруно устал, но не телом, а душой, так же, как когда-то устал папа после маминой смерти. Я никак не могла понять, что огорчает Бруно. Он не говорил об этом, и я задавала себе вопрос, не горевал ли он так же, как и королева, об отклонении Стефаном мирного договора. Если именно это заставило его отказаться от своей привязанности к королю, то он был преданнее, чем Мод, так как не сказал ни слова против своего хозяина.

Я поняла, хотя причина оставалась для меня неясной, что Бруно было необходимо мирное время, в котором ему не нужно было бы прилагать усилий ни для чего, даже для такой дорогой и желанной цели, как Улль. Кроме того, из разговоров других мужчин я узнала, что война могла продолжаться в течение очень долгого времени. Если так, то наша надежда осесть в Улле могла осуществиться только в далеком будущем, а при такой усталости, как у Бруно, эта мысль, должно быть, была для него мучительной. Возможно, это и было причиной того, что он избегал любых разговоров об Улле.

Я не настаивала на этой теме, так как королева сказала мне, что мы останемся в Лондоне весь январь. Я была центром мирка Бруно. Была счастлива и желала счастья ему. К тому же чувствовала, что к концу нашего совместного пребывания у меня будет возможность показать Бруно письмо, полученное от сэра Джеральда, с подсчетами урожая и поквартального дохода от рыбной ловли. Расчеты были сделаны за несколько месяцев без даты, но я не винила за это сэра Джеральда. Он должен был сначала найти священника, который умел писать и не проговориться ему, а потом бедняга посланец дважды прибывал в города, которые королева только что оставила.

Я стремилась передать Бруно известия от сэра Джеральда потому, что подсчеты были ободряющими: урожай был хорошим, а рыба из-за войны шла по более высокой цене, чем прежде. Потайной сейф был полон серебра, и когда мы приедем в Улль, у нас будут деньги, чтобы купить овец и свиней, даже корову взамен разграбленных сэром Цжайлсом. И война не затрагивала Улль; она могла терзать в отдалении большую часть королевства, но в глухих селеньях Камбрии было тихо. Мне следовало заставить его слушать; у него было бы что-то хорошее, о чем думать, что-то, за что можно держаться во время последующих кошмаров.

Кто-нибудь подумает, что, будучи двадцати четырех лет от роду и нося в своем сердце тяжкие раны, я не имела по-детски простого предчувствия, что война, о которой все говорили, не может коснуться меня. Мне «пообещали», что Бруно будет со мной до конца января, и я ожидала, что «обещание» будет выполнено, как будто замечание королевы могло быть указанием судьбы. Я и не подозревала, что наше время мирных игр закончится, когда Бруно пришлет сообщение, что его долг велит ему задержаться и мне следует идти на нашу квартиру в сопровождении наших людей. Даже когда он пришел и набросился на меня с таким неистовством, что наше совокупление было редкостным, хотя его настойчивость быстро возбудила во мне желание, я только смеялась, радуясь, что нужна ему. Но когда его начало трясти после оргазма и я почувствовала его слезы, увлажнившие мое плечо, мои надежды лопнули как мыльный пузырь.

Сначала я больше была потрясена, чем испугана. Поддерживала и утешала его. Помню, говорила, что если даже сгорит целый мир, мы все равно есть друг у друга и найдем уголок, в котором будем жить в мире. Я не смогла хорошо разобрать, что он ответил, потому что он говорил глухим голосом и не поднимая головы будто стыдился. Он говорил, что виновный может запятнать и тех, кто равнодушно наблюдает за ним. Полагаю, он говорил о чем-то, что сделал король, но я не волновалась и только сказала ему: один человек никак не может изменить целый мир – если только он не Христос во втором пришествии. Бруно был слишком измучен, чтобы улыбаться, а напоминание о том, что ему не следует быть таким горделивым и думать будто судьба мира покоится на его деяниях, окончательно смирило его. Он вздохнул и дал мне заглянуть ему в лицо и сказал, что сожалеет о своей грубости. Немного позже он любил меня со своей обычной нежностью и потом уснул. Я уснула тоже в неведении о том, что нас ждет впереди.