Первое потрясение я пережил на пути к его хижине. Из часовни вышел человек, и я побежал к нему, обрадованный его появлением, но он громко закричал, чтобы я не приближался и, когда я на мгновенье остановился, слишком потрясенный, чтобы двигаться, швырнул в меня камнем. Я думаю, что он был болен и это был не жестокий поступок, а забота о моей безопасности, но в то время для меня это был ужасный удар. Впереди меня ожидала другая встреча, еще более горькая. Когда я подошел к дому грума, на пороге сидела его жена.
Прежде чем я смог заговорить, она закричала на меня:
– Как ты смеешь жить, сукин сын, когда умерли те, кто гораздо лучше тебя!
Затем она, угрожающе жестикулируя, стала с трудом подниматься на ноги и добавила:
– Господин умер, больше он не сможет защитить тебя.
Так я узнал, что мой отец умер. Я был слишком потрясен и напуган, чтобы сделать что-нибудь кроме того, как убежать прежде, чем жена грума сможет добраться до меня. Страх придал быстроту моим ногам. Но не добежав и до середины двора, я обернулся и увидел, что она не преследует меня. И тогда меня охватил гнев. Я был уверен, что отец не защитил бы меня, – я еще не понимал, что достаточно и того, что я сын господина, – и считал, что получил некоторое его расположение лишь благодаря собственным природным способностям. В каком-то смысле это было верно, так как если бы я не проявлял природной склонности к верховой езде и владению мечом, отец вообще не обращал бы на меня внимания. Но мой гнев смешивался с новым страхом. Я вспомнил человека, который бросил в меня камень, и физическую угрозу, скрытую за жестами жены грума. А если все, кто выжил, считают моего отца виноватым в том, что они потеряли свои семьи? Не собираются ли они отомстить за них мне и Одрис, которая еще больше, чем я, дитя господина?
Я понял, хоть и не сразу, что эта женщина почти сошла с ума от горя, и простил ее, особенно благодаря ее крику, который навел меня на мысль, что, избегая всех в крепости, можно сохранить мою и Одрис жизнь и уберечься от болезни. Гнев, который она разбудила во мне, напомнив о заслугах моего отца, и, сделав это с такой же грубостью, как раньше делал отец, тоже пошел мне на пользу. Он дал мне ощущение, что я сам способен, понуждаемый муками голода, обеспечить себя и Одрис.
Потом я оказался возле кухонных сараев, выстроенных у крепостной стены. С ловкостью, естественной для мальчишки, чье любопытство часто подгоняло его залезать в разные места, такие, как, например, кузница, куда его никто не звал, я прокрался на кухонный двор. Увидев, что никого нет, я пробрался в продуктовый сарай. Здесь я нашел нож, воткнутый в круг сыра, как если бы кто-то собирался отрезать порцию, но его позвали и он забыл. Я закончил его работу, хотя это было нелегко, так как нож заржавел и застрял в сыре. Все же я справился, и потом с ножом за поясом, уверенный в своем умении с ним обращаться, – так я думал, будучи весьма несведущим, – я почувствовал себя значительно смелее и стал собирать все, что мог унести.
В течение нескольких дней – недавно, возвращаясь мыслями назад, я решил, что это было около месяца, – я прятался сам и прятал Одрис. Я воровал дрова для нашего огня и пищу для наших желудков и выносил ведро с отбросами чаще всего поздно вечером, в сумерках, когда тени были самыми густыми и обширными. Ближе к концу этого срока я, кроме того, рано утром выходил в сад, где созрели фрукты. Для питья я воровал молоко, если к вечеру в сарае что-то оставалось, и приносил в одном из горшков воду из небольшого ручья в саду, так как мне не под силу было поднять ведро из колодца на нижнем этаже башни. Вначале я боялся спускаться, когда было слишком темно, но вскоре стал очень смелым и гордым. Вероятно, в течение какого-то времени я был уверен, что мы будем жить так всегда.
Если бы так и случилось, я был бы вполне доволен. Одрис хорошо себя вела и понимала меня. Я как мог заботился о ней. Часто я брал ее с собой в сад подышать воздухом, приучая прятаться и вести себя тихо в тех случаях, когда кто-нибудь приходил. Может быть, именно те уроки, когда я сам был испуган и она могла почувствовать мой страх, сделали ее такой застенчивой при посторонних на всю оставшуюся жизнь. Но тогда, играя только со мной, она была счастлива. И я тоже был счастлив. Однако через несколько недель я уже начал скучать по своему пони и по упражнениям с мечом. Надо было попытался изобрести способ украдкой ездить верхом и в то же время сохранить Одрис в безопасности. Обычно я оставлял ее спящую, привязав веревкой к постели за ноги, чтобы проснувшись, она не могла обжечься или скатиться по ступенькам. Но я понимал, что поездка верхом окажется значительно продолжительнее, чем мои короткие вылазки за едой, и что было бы опасно надолго оставлять Одрис привязанной.
Мне очень хотелось узнать, помнит ли меня мой пони, и я не мог удержаться от короткого визита в конюшню. Однажды я уже был там, кажется двумя неделями раньше, чтобы взять немного соломы и добавить к камышам на полу: они стали тонкими и свалялись, и стало холоднее, так как лето угасало. Тогда в кормушки был задан корм, но конюшня была не убрана. На этот раз все оказалось в порядке. Очевидно, этим кто-то занимался. Я помню, как сердце мое упало. Наверно, я понял тогда, что скоро жизнь вернется в свое нормальное русло и я снова превращусь в ничто вместо того, чтобы быть кормильцем и защитником, первостепенной фигурой. Я даже не смог остаться посмотреть на пони, а повернулся и побежал. На бегу смог увернуться от протянутой руки грума. Я слышал позади себя его зов, но уже хорошо научился прятаться и легко скрылся от него. Однако это не подняло мой дух, и той ночью я долго не мог уснуть. Я не ошибся, почувствовав, что в моей жизни снова предстоят перемены. Уже на следующий день, вскоре после того, как Одрис разбудила меня и я дал ей немного фруктов, сыра и кислого молока на завтрак, в зале под нами поднялся шум. Это помещение, так долго бывшее безмолвным, неожиданно наполнилось людьми. Все говорили, отдавали приказы, размахивали граблями и метлами, стремясь избавиться старого гнилого камыша, разожгли костер, чтобы сжечь сгнившую траву. Одрис, привыкшая так долго не слышать никакого шума, кроме того, который производили мы сами, испугалась и заплакала. Я шикнул на нее, затолкал в угол комнаты подальше от двери и попытался закрыть дверь на засов. Это оказалось мне не под силу: засов был слишком тяжел, чтобы я мог приподнять его, и застрял напротив того места, в которое обычно опускался.
Закрыв дверь, мы с Одрис могли бы чувствовать себя в безопасности, поскольку, как ни был я мал, я знал, что звуки не могут проникнуть сквозь толстые каменные стены или толстые деревянные дверь и пол. Но дверь оставалась открытой, и я до смерти боялся, что малейший шум с нашей стороны выдаст нас. Я взял Одрис на руки, чтобы она успокоилась, и почувствовал, как ее маленькое тельце дрожит от страха. Бедное дитя! Это была моя ошибка. Она не боялась бы, если бы я сам не был испуган. Я пытался успокоить ее, повторяя ей снова и снова, что, пока она со мной, никакая беда ей не угрожает. Конечно, я понимал, что это было глупое обещание, но ничего больше не мог придумать, чтобы утешить ее.
Мы сидели в полном молчании и все же не смогли надолго сохранить в тайне наше присутствие. Мне следовало знать, что уборка не ограничится залом. Вскоре после полудня наша дверь неожиданно распахнулась и вошла высокая женщина с толстыми косами цвета бронзы. Я отпрянул, но в южной башне, где окна выходили на юго-запад и юго-восток и позволяли солнечному свету свободно литься в комнату, не было тени. Какой-то момент женщина стояла, как вкопанная, уставившись на нас, потом закричала и бросилась к нам.
Вероятно, я тоже закричал. Тонкие маленькие ручки Одрис крепко обвились вокруг моей шеи. Я помню, как она завизжала, когда женщина выхватила ее у меня, цепко ухватив одной рукой. Другой она подняла меня на ноги и погнала вниз по лестнице. Навстречу шел мужчина, очень похожий на моего отца, и на миг я даже подумал, что жена грума солгала, сказав мне о его смерти.
