– Ты ранен?

– Нет. Несколько порезов. Ничего особенного. За мной ухаживали. А вот и бульон.

Вильям приподнялся на локтях. Он хотел справиться с едой сам, но прислужник не позволил ему. Через некоторое время, съев полтарелки, Вильям поблагодарил его. Удивительно, но этот простой акт – проглатывание пищи – так утомителен. Вильям был голоден, но не смог съесть все, что было в тарелке. Он заснул опять, но спал недолго. Чьи-то голоса разбудили его. Вильям сразу узнал голос Раймонда, но не торопился открывать глаза. Стыдно это или нет, но он не чувствует себя достаточно хорошо, чтобы разговаривать с Моджером.

Потом заговорил монах:

– Мы хотели переместить его к окну, но…

– Чепуха! Он должен лежать в отдельной комнате. Граф Корнуолльский пустит мои кишки на подвязки, если обнаружит хотя бы малейший недостаток внимания к нему. Вы должны положить его в гостевом доме аббата и найти человека для ухода за ним.

Вильям проснулся и узнал по пылкости речи графа Херфордского. Он открыл глаза, улыбнулся.

– Мне и здесь достаточно уютно, – сказал он.

– О, вы опять с нами! Как вы себя чувствуете?.. Нет, это глупый вопрос. Я знаю, как вы себя чувствуете. Могу я чем-нибудь помочь вам?

– Благодарю вас, милорд. Думаю, нет. Раймонд присмотрит за моими людьми…

– Ничего он не сделает, – решительно заявил де Боун со странным выражением на лице. – У него неприятный порез на правой руке и дырка в ноге. Он останется здесь. Сэр Моджер обещал позаботиться о ваших людях, и они, кажется, всем довольны. Он не очень разбирается в военных вопросах, но я был в его лагере. Мне показалось, что там достаточно хороший порядок, и его люди совсем не угрюмы. Насколько я могу судить, он хороший хозяин.

Не в силах что-либо возразить, чувствуя угрызения совести в отношении Моджера, Вильям кивнул головой. Он почувствовал, что задыхается от этих непрошеных милостей, и его голова зазвенела от боли и жара. Граф, хорошо разбиравшийся в ранениях, осмотрел его плечо. Вернулся монах с четырьмя сильными помощниками.

– Я вижу, вы собираетесь перенести его, – сказал граф. – Не буду возражать. Но одной единственной жалобы будет достаточно… Не тратьте зря свои силы. Ричарду все это не понравится. Вероятно, мне следовало бы…

– Пожалуйста, милорд, – сказал Вильям, улыбающийся, несмотря на физические страдания, – я не немощная старуха, которую нужно баловать. Я пострадал, и так тяжело, находясь на службе у Ричарда. Мы оба знаем, что это случайность, обычная на войне. Прошу вас не писать ему. Я сам сделаю это через день-два.

– Возможно, – заметил граф с явным недоверием. Он видел лихорадочный блеск в глазах Вильяма и подозревал, что тот вряд ли сможет написать кому-либо в ближайшие дни. – Но все равно, – продолжал он, – Ричард обвинит меня в том, что я оставил его друга лежать в одной комнате с простыми рыцарями.

Это, пожалуй, было правдой. Во всяком случае, принимая милость от де Боуна, Вильям избегал милостей от Моджера. Поэтому он улыбнулся и сказал:

– Благодарю вас.

Граф Херфордский сделал жест, который можно было понять как «не стоит благодарности», и вышел.

Зачем, думал де Боун, добавлять к мукам Вильяма новые и вынуждать принимать бравый вид, когда его будут переносить? Он хороший человек, и совершенно не понятно, почему какой-то дьявол, кем бы он ни был, хотел убить его. Вильям не похож на человека, быстро наживающего врагов. Он не сделал ничего такого, из-за чего можно было бы желать его смерти. Тем не менее, стремена его седла перерезаны почти полностью. Кто-то хотел, чтобы Вильям, хозяин Марлоу, упал с лошади во время сражения и погиб.

Обрезанные стремена обнаружил молодой наемный рыцарь, когда пошел снять седло своего господина с убитой лошади. Он приехал к де Боуну в полной растерянности: ему нужно присматривать за отрядом Вильяма, а тот так одинок и беспомощен, его преследуют несчастья. Поначалу де Боун подумал даже, уж не получил ли Раймонд удар по голове во время сражения. Но когда узнал о гусе, драке в лагере, стреле и увидел следы ножа на стременных ремнях, изменил свое мнение.

Нужно что-то предпринять в отношении Ричарда Корнуолльского, решил де Боун, направляясь из аббатства в лагерь. Он не знал за Вильямом ничего, заслуживающего смерти. Следует поместить владельца Марлоу туда, где до него труднее будет добраться. Хорошо было бы держать все это в тайне, ведь Ричард слишком близок к трону, чтобы легко относиться к покушениям на своих любимцев. Сделав все, что было возможно на данный момент, граф перестал думать о Вильяме и начал обдумывать, как бы еще вытащить Дэвида, сына Ллевелина, на поле битвы.

Если бы Моджер мог помочь графу Херфордскому, он сделал бы это, сделал все, лишь бы обелить себя в его глазах. Все вышло для Моджера очень плохо, хоть план и удался, но Вильям остался жив. Хуже того, граф обозвал его, Моджера, дураком.

Откуда он мог все узнать, если сражений не было уже который месяц? Знай Моджер о шотландском мире, он, когда его атаковали, не послал бы гонцов к де Боуну с просьбой о помощи. Ведь он не имел никакого представления о том, как трудно сражаться против воинов, которые то выскакивают из леса, то исчезают в нем. Их лучники, стреляя под прикрытием деревьев, наносили гораздо больший урон, чем Моджер мог ожидать. Собственные атаки не приносили успеха, и он даже не мог представить, что отряд Вильяма уцелеет, тем более после смерти командира, в которой не сомневался.

Но Вильям не погиб. Этот проклятый наемник спас его. Кто мог ожидать от этого дурака такой преданности? Если бы у него в голове была хоть капля здравого смысла, он собрал бы то, что осталось от отряда, и бежал, спасая свою жизнь. Так нет! Он хотел быть героем – бросил свою лошадь, совсем как один из тех слюнтяев-рыцарей, которых описывают в романах, и встал над, как он полагал, трупом, чтобы защитить его от ограбления или осквернения. И все потому, что он надеется заполучить девчонку, подумал Моджер и стиснул зубы.

Ни один из них не должен уцелеть. Они оба должны умереть здесь, в Уэльсе. Нет необходимости уезжать сейчас. Он, Моджер, не сделает больше ничего, что способно вызвать раздражение графа Херфордского. Тем не менее ни Раймонд, ни тем более Вильям не смогут уйти из Уэльса живыми. По крайней мере достаточно просто было переместить Вильяма к окну. Это позволяло ему знать точное расположение его кровати. Моджеру не хотелось самому просить монаха сделать перестановку, но никто из его помощников, которым он уже поручал передать гуся, затеять драку и перерезать стремена, не подходил для этого. Монах, без сомнения, удивился бы, если какой-то бродяга начал заботиться об удобствах для Вильяма. Кроме того, никто и пальцем не пошевелил бы, чтобы угодить такому человеку.

Но хватит об этом. Эгберт, его личный слуга, исполнитель его замыслов и верный оруженосец, входил в палатку.

– Ну что? – спросил Моджер.

– Все в порядке, – ответил Эгберт. – Я не входил туда, так как не хотел бы оправдываться после, если кто-нибудь запомнит меня, но видел кровать под окном и человека на ней. Правда, не видел его лица. Он лежал, отвернувшись, а у меня не было времени стоять и наблюдать.

Эгберт всегда был около Моджера еще с тех пор, когда они были мальчишками. Он никогда не задумывался о вещах, которые поручал сделать его господин, только выполнял их, как мог. Это совсем не свидетельствовало о недостатке ума. Обычно Эгберт очень хорошо понимал, зачем Моджер делает это, и не задавал лишних вопросов. Он был абсолютно предан хозяину, хотя и не любил того, потому что условия его жизни, благополучие да и сама жизнь были в руках Моджера.

При всем том Моджер был хорошим господином, не жестоким, не безрассудным, хотя мог, потеряв самообладание, и ударить слегка. Эгберт, конечно, не испытывал ненависти или страха перед Моджером, но и теплоты в их отношениях не было. Никогда хозяин не спрашивал его о здоровье, не интересовался, жарко ему или холодно, сыт он или голоден. Он откупался деньгами, а значит, удобством и положением, которые можно было на них купить, но никогда не сказал ни слова искренней благодарности.