– Саша, я люблю тебя, – сказала Лидия Стахиевна, испугавшись долгого молчания мужа. – Знаешь, что я маме тогда написала? Могу повторить наизусть, ну почти наизусть: «Когда ты увидишь его, то полюбишь, как меня, за всю его безграничную, хорошую и высокую любовь ко мне – любовь, которая не только все прощает, – даже и речи нет об этом, а относится с уважением ко всему, что было, я счастлива так, что иногда не верю, что все это не сон!»

Значит, она не принимала его слова за риторику?! Он всегда боялся своего многословия, вычурности своих выражений. «Моя гордость и радость, мой разум и сердце, безумно горжусь твоей красотой и нежностью, мое сумасшествие, моя поэзия, моя жизнь, мое дыхание», – так он писал ей, так говорил. Она все поняла правильно, она поверила истинности каждого слова, потому что впервые ее увидели не только на редкость красивой, но и серьезной, умной, хозяйственной, светской, заботливой, доброй и художественно талантливой. Ее полюбили все: брат Дмитрий, умная, строгая его сестра Екатерина приняла Лидию без всяких оглядок, без всякой ревности, и свойственной ей иронии и насмешкам не было места в суждениях о «дорогих» Саниных.

Оставаясь в Москве в то время, когда Санины были уже в Петербурге, она писала Татьяне Куперник: «…я не живу у моих Саниных, хотя нежно их люблю и чувствую себя там удивительно хорошо. Танечка, когда тебе тяжело, пойди к Лиде и просто скажи ей, каково тебе. Ты знаешь ее золотое сердце. Она сумеет тебя приласкать… А как у них писать хорошо. У Саши огромный стол, светлая лампа… Это прекрасное существо – мой Пуш, моя Лиля, которую ты так удачно сравнила с царевной из русской сказки». Екатерина скучала по брату и по Лидиной «свирепой ласковости». Кстати, Лика Мизинова снова стала Лидой, Лидочкой, Лидушей, как ее звали с детства в родном доме и стали звать в новой ее семье.

Началась новая жизнь в блестящем Петербурге. Санину казалось все вокруг холодным и пустынным. Но Лидия Стахиевна избавила его от этого ощущения. Появились знакомые, старые и новые друзья. Жили Санины открыто и гостеприимно, и потянулись к ним люди. Конечно, не рвалась дружба с Михаилом Павловичем Чеховым. Жил он в большой квартире на Каменноостровском проспекте. Был очень трудолюбивым и предприимчивым, с большой фантазией. У Чеховых любили встречать Новый год и обыкновенно собирались на именины Михаила Павловича. Детям разрешалось побыть с гостями, помогать накрывать стол. Появлялась кругленькая, как шарик, Татьяна Львовна Щепкина-Куперник, подносила все время к прищуренным глазам лорнет, читала шуточные поздравления.

Он засмеялся:

– Лучше скажи, почему у нас так много людей собиралось в доме? Всех помню – и Кугеля, и Волынского, этих жадных до потравы критиков. Но справедливых. И Крандиевских, и особенно Ходотова. Он часто у вас бывал на Екатерининской улице и, по-моему, вам с Катей нравился. Прекрасный актер, а как играл на гитаре, как пел! И надо же, соединял в себе амплуа «героя-неврастеника» и «простака-любовника». Вижу как сейчас – и Немировича, и Антона Павловича, и блистательную Марию Гавриловну Савину – все у нас бывали. Но яснее всего вижу Пасху в первую нашу петербургскую весну. Это был самый светлый праздник в нашем с тобой доме.

Лидия Стахиевна улыбнулась благодарно. Она знала, как она старалась создать петербургский дом, достойный положения и репутации мужа.

Репутация добывалась трудно. В Императорском театре все было устоявшимся, отмеренным и казенным. О нарушениях и изменениях думать было опасно. Но необходимо. Это чувствовала даже Дирекция Императорских театров. И понимала, что обновление Александринки в руках режиссера с новым пониманием современной театральной жизни. Но как одолеть все эти культы, сложившиеся в казенном театре, – премьерство, шаблонные устаревшие, «накатанные» методы исполнения, репертуар, диктуемый коммерческими выгодами? Как найти понимание главной силы любого театра – актера? А в Александрийском театре работали великие актеры. Поймут ли они пришлого «станиславщика»? Он, владея теперь не малой властью ученика, а властью Мастера, хотел самостоятельно поставить пьесу, создав в спектакле актерский ансамбль, что было ново для Петербургского театра, где великий актер властвовал на сцене, как царь, остальные актеры были в прислужниках. Режиссерским дебютом Санина стала трудная в постановочном отношении пьеса Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». Так приказало начальство. По свидетельству участника события, выдающегося русско-советского актера Юрия Юрьева, «пьеса дала ему возможность во всю ширь развернуть свою режиссерскую индивидуальность – яркую, сильную, особенно по тому времени, когда мы еще не были избалованы режиссурой».

Пьеса имела шумный успех.

Вскоре состоялась премьера спектакля «Победа». Она и решила судьбу странного в стенах Александринки режиссера. Самые великие актеры этого знаменитого театра приняли и оценили его талант и жертвенность во имя искусства.

Художественный театр чутко и ревниво прислушивался к тому, что происходило в столице. И нашел в его работе многое из того, чему Санин обучался в его недрах.

Петербург сознался в своих грехах и в том, что Санин «сделал смелый для александрийской рутины шаг вперед». Станиславский из Москвы поздравил режиссера.

С тех пор всю свою жизнь Александр Акимович старался не держать обиду на МХТ. Стало тесно, душно, а «силушки по жилочкам так и переливались» – ушел сам в 1902 году. «Это год и женитьбы моей – очень счастливой и светлой». Говорил так, потому что знал: ничто новое не бывает полноценным на душевных развалинах старого. Потому и письмо оставил Станиславскому в парижской гостинице.

Продолжением побед в Петербурге стало приглашение в Париж. Санин не отказался. А Лидия Стахиевна была счастлива видеть успехи мужа.

Зная драматические работы Санина, Сергей Дягилев понял, что аппетит этого могучего режиссера удовлетворит лишь мощное оперное искусство, где в гармонии должны слиться вокал, музыка, лицедейство, хоровая стихия. Дягилев, красавец, талант, потрясающий организатор, двинулся на Запад пропагандировать русское искусство. Знаменитые «Русские сезоны» в Париже и Лондоне он начал в 1908 году. Сохранилась фотография: у открытого низкого окна европейского поезда Берлин – Париж стоят Санины. Им под сорок лет. Лидия Стахиевна в большой шляпе (какие порицали Чехов и Книппер), кажется, с перьями. Очень красива. Александр Акимович с круглым полным лицом, шляпа съехала, а может, так надел, набок. Он встревожен и напряжен. «Станиславщик», «мхатовец» боялся предстоящей работы в Европе, в Гранд-опера.

Они задержались в Берлине, потом в Кельне, где «ходили среди готики как зачарованные». Но Париж надвигался – странный, волшебный город, который, не видав, уже знаешь. Его улицы, площади, знаменитые кварталы, знаменитые театры, знаменитые имена. «Оглушен, ошеломлен, – голову потерял», – напишет он Савиной из Парижа. Самоуверенно сказанное в России: «Я верю в успех – слишком гениальна опера “Борис Годунов”», – вдруг смутило его в Париже. Перед ним была стена, оплетенная инерцией, привычкой, отсутствием энтузиазма, инициативы, душевного всплеска (это оставалось премьерам), спесью и уверенностью в непогрешимость известного театра Европы.

Желания и надежды Лидии Стахиевны показать мужу Париж не оправдались. Времени на прогулки у него не было. Он ушел с головой в подготовительные работы, ждал Шаляпина, который ехал в Париж с Капри, чтобы исполнить партию Бориса Годунова. Лидия Стахиевна же окунулась в боль и щемящие воспоминания. По прихоти неведомых сил, этот город стал частью ее судьбы, все смешав в ней. Сейчас был май, он ослеплял солнцем, сбрызгивал мелким дождичком, и все ворошил в душе и памяти. Она навещала «свои» улицы, дома, подъезды. Поднималась по крутым лестницам, чтобы постоять у двери, за которой когда-то билось ее сердце в ожидании знакомых шагов. Но шаги Игнатия Потапенко звучали в те дни все реже и реже. «Не герой, он не герой», – повторяла уныло Лика Мизинова название самого популярного романа Потапенко. Все серьезные и полезные занятия стали ей неинтересны. Правда, брала уроки пения, чтобы стать великой певицей, но опять же ради него. Он бросил ее. Родившуюся девочку Лика отвезла в Россию.