В какие-то периоды Митя отчаянно жалел мать, вместе с ней переживая постоянное ощущение униженности из-за такого отца и мужа. В иные ненавидел её за слабость и безволие. И только со временем, когда осела пена дней, понял, что его личные переживания на самом деле не имели никакого отношения к родителям. Это было ощущение собственной неуместности в предложенных обстоятельствах, тем и бесило.

Роман Цветов не часто принимал участие в жизни семьи и сыном практически не занимался. Лишь иногда, получив очередную взбучку от деда, рьяно принимался за воспитание Мити, срывая на нём зло и отыгрывая собственные комплексы. Свою жену он и вовсе давно перестал замечать. Митя никогда не видел, чтобы родители хотя бы разговаривали друг с другом, не говоря уже о совместных выходах куда-нибудь.

Только в отдельные даты – на 9 Мая, в день смерти матери Романа и на Новый год – в их доме случалось что-то подобное семейным обедам, на которых звучали воспоминания и поднимались бокалы. Радости эти «торжества» никому не приносили, но для чего-то, видимо, были нужны. Иногда мальчику казалось, лишь для того, чтобы, когда звонил телефон, а в такие даты деду всегда много звонили, на том конце трубки слышали, что в комнате собрались все члены семьи.

Фон. Иллюзия жизни. Искусственная, «наложенная» дорожка на мёртвую тишину безжизненного дома.

Память человеческая непроста. Порой мы запоминаем события, нас не касающиеся, а что-то предопределившее всю жизнь стирается, будто и не происходило вовсе. Нам кажется, мы видим и запоминаем лица, но на самом деле считываем лишь образ. Мы думаем, точнее, нас убедили в том, что память в нас появляется лишь с того момента, когда мы немного подрастаем, начинаем мыслить и что-то соображать.

Однако ложность таких утверждений демонстрируют примеры людей, имеющих воспоминания о ранних эпизодах детства. Например, могут помнить цвет и детали помещения, в котором родились, или предметы, какие могли видеть только в первые дни жизни. Таких примеров множество, но, как и возможности человеческого мозга в целом, освещать для широкой общественности их не спешат. Зачем? Знание – сила, а силой сложнее управлять.

В возможностях памяти Мите пришлось убедиться, когда в школе на уроке истории демонстрировали документальные кадры о Великой Отечественной войне. Среди множества лиц фашистских офицеров он сразу же различил Германа, немецкого друга деда, неоднократно бывавшего в их доме, приезжавшего персонально к Андрею Васильевичу из ФРГ, где проживал. Причём даже в те времена, когда в СССР был «железный занавес». Но для таких, как Андрей Васильевич Цветов и, видимо, как его немецкий товарищ, это ничего не означало.

Задать вопрос при всём классе, спросить фамилию Германа и, вообще, узнать, чем конкретно он знаменит, Митя тогда не решился. Но близость дедушкиного друга к Гитлеру на снимке озадачивала и немного пугала его. Риторика образовательной системы на тему Второй мировой войны не славилась разнообразием и тем более неоднозначностью подачи информации. Полюса врагов и героев изначально строго определялись, и школьникам дозированно выдавался необходимый минимум информации, без малейших шансов рассуждать или спорить. Хотелось ли спорить Мите? Прежде всего, ему не хотелось спорить с главным человеком своей жизни, дедом. А то, что Герман его друг и, по всей видимости, весьма интересный человек, он мог убедиться сам.

В тот день, вернувшись из школы домой, со свойственным детям непосредственным максимализмом он спросил деда: не фашист ли Герман?

На всю жизнь он запомнил то выражение лица и глаз деда. Наверное, не нашлось бы более точного образа, чтобы передать одновременное состояние ужаса, гнева и… И чего-то ещё… Митя не мог тогда понять чего.

Дед долго молчал. Набил трубку, прогнал Митю из своей комнаты, курил… А потом позвал снова и протянул ему небольшую старую фотокарточку, обрезанную с одного края. На ней, возле стола, на котором лежал человек, до груди укрытый белой простынёй, стояли мужчины в белых халатах и о чём-то оживлённо переговаривались. Только двое – человек на столе и один из мужчин в белом халате – смотрели в камеру и улыбались.

– Не узнаёшь? – спросил дед.

– Нет… Кого я должен узнать?

– А ты приглядись.

Митя ещё раз внимательно всмотрелся в фигуры изображённых. Несмотря на возраст фотографии, печать была отличная, снимок чёткий. И тут он наконец разглядел: лежащий на столе человек – это его дед, а на груди стоящего рядом мужчины в незастёгнутом белом халате отчётливо читается эсэсовский орёл.

Митя ошарашено перевёл взгляд на деда, а тот только и ждал реакции парня.

Андрей Васильевич и Митя тогда надолго засели в кабинете. Дед объяснял, что на войне не все враги были врагами и что всё не так, как кажется. Рассказал довольно банальную, но правдоподобную историю о спасшем его от смерти солдате немецкой армии. О настоящей дружбе и верности отчизне. В их с Германом случае – верности каждого из них своей. В общем, всё, что следовало знать и рассказывать мальчику десяти лет. Но Митя понял, что тогда дед не просто сыграл ва-банк со смертью, но смог предъявить права самой системе, непреложным законом которой является строгое разделение на «своих» и «чужих», друзей и врагов.

Показав Мите фотокарточку, дед, видимо, забыл, что сам же и рассказал мальчику про метки, которые следует оставлять в местах, которые особо контролируешь. Он заметил, на каком из стеллажей была сдвинута одна из меток – едва заметная леска с навязанными узелками. Старик всегда особенно тщательно оберегал этот стеллаж, заполняя его таким образом, чтобы при малейшем сдвижении на нём предметов, рушилась вся «конструкция». Однажды, без злого умысла, чисто из интереса, когда дед был чем-то занят во дворе, Митя хотел взять какую-то тетрадь с полки, и всё упало. Вернувшись, Андрей Васильевич вызвал его в свою комнату и запер дверь. Это было нехорошим знаком. Влетело ему тогда страшно. Дед никогда раньше так с ним не разговаривал. Железной хваткой он взял Митю за шею, подвёл к стеллажу и отчеканил, что всё находящееся здесь «трогать запрещено», и, если ещё раз, Дмитрий попытается сюда залезть, пожалеет, что родился на свет.

Почему-то у мальчика не возникло ни малейших сомнений, что так и будет.

У деда вообще была феноменальная способность говорить порой так, что человека охватывал невероятный ужас, или он становился мягок и послушен, покорен, как раб. Митя боялся, но и восхищался этой способностью старика, тщетно (пока что!) пытаясь повторить интонации деда, воздействовать на которого, к слову, ни рунами, ни взглядом он не мог. Однако экспериментировать мог только со знакомыми, что должного эффекта априори не вызывало, и, в лучшем случае, над ним смеялись. С незнакомцами выходило ещё хуже, на него смотрели как на странного или больного и пару раз жаловались родителям на «хамство» их сына, хотя он не произносил бранных слов.

Именно Герман подарил самый странный подарок на рождение младенца Мити. Дед припрятал до времени и, когда Мите было пять или шесть лет, отдал.

Это был набор старых пластмассовых рун в небольшой металлической коробке. Прямоугольники размером чуть больше монеты, с выгравированными на них непонятными знаками, а на крышке коробки, с тиснением в виде орла над свастикой, по-немецки надпись: «Winter-hilfswert des Deuljihen Dolfeb» (die stadt biberarh a.u. rih ouferte fur die notfeidenden Volfsgenoffen)[2].