Верочка по-взрослому и на манер героев западных фильмов немедленно предложила выпить, и это был намек. Вадик вежливо и благоразумно отказался.

Она продиктовала телефон из драной коричневой записной книжки. Он набрал, спросил Александру Семеновну. Она и подошла на звонок. Представившись, Жираф попросил не волноваться, к Косте никаких претензий, но просто к сыну есть вопрос в связи с безвременной кончиной его начальника. Александра Семеновна понятия не имела, где Костя, обычно звонит позже вечером, но необязательно каждый день. Вчера, например, отмечался, все было в порядке.

Вадик попросил передать номер своего телефона, когда Костя объявится, извинился, положил трубку.

Вера стояла рядом, поглядывая на «вариант» с любопытством и плохо скрываемой надеждой на приключение.

– Так как насчет выпить грузинского? – она кивнула в сторону хорошо початой бутылки «Мукузани», как будто и не слышала отказа. Вадик согласился в интересах следствия, принял из рук обольстительницы бокал с золотой каемочкой. Вино имело такое же отношение к Кавказу, как продавший его ларек – к поставщику двора его императорского величества.

– Закурим! – предложил, указав на балконную дверь. Разумеется, прикинул, что ее с Костей балконы должны быть смежными. Вера с готовностью проследовала за ним, и довольно теплый апрельский вечер романтизировал ситуацию до той грани, за которой только поцелуй, за которым…

Но вид с балкона решительно отогнал плотские соблазны. Точнее – взгляд на окно соседнего, отстоявшего не более чем на полметра. Оно подсвечивалось изнутри. В комнате явно включен какой-то электроприбор. Что-нибудь вроде настольной лампы. В ноздри Жирафа ударил запах добычи, в погоне за которой он чуть не попал в объятия нимфы сомнительного возраста…

– А у Кости-то свет горит, – как бы между прочим произнес Вадик, затянувшись «Явой».

Вера слегка перегнулась через тронутые ржавчиной тонкие балконные перила, и ее рельефы проступили с такой неопровержимостью, что Вадик молча взвыл.

– Да, горит чего-то… Может, погасить забыл?

– А вот мы сейчас проверим, – решительно произнес Вадик, выкинул сигарету и перекинул ногу через ограждение балкона

– Ты че, офонарел, – в ужасе прошептала Верочка, рефлекторно ухватив его за рукав куртки. Но наш герой уже избавился от сексуального дурмана. Он был на работе. Длины его рук и ног, а также силы духа вполне хватило, чтобы перемахнуть в воздухе это небольшое расстояние и ухватиться за край соседского балкона, не потеряв равновесия. Спортивный навык позволял и не такое. Секунда – и он уже у стеклянной двери. Не поддается, закрыта изнутри. Сквозь щель меж задернутых штор виден дверной проем комнаты и зеркало в прихожей, как раз и отражавшее слабый свет. Ага, стало быть, электроприбор горит на кухне. Вперед!

Он вытащил из кармана куртки любимый складной нож фирмы «Gerber», неразлучный спутник, дополнявший служебный пистолет, коего с собой на этот раз не было. Лезвие легко справилось с язычком запорной ручки. Вошел, огляделся. Комната пуста. На письменном столе компьютер, видна зеленая подсветка кнопки дисплея – не выключен. Странный запах. Почему странный? Просто мерзкий, блевотный.

Стараясь ни к чему не прикоснуться, Вадик на цыпочках неслышно пересек комнату, повернул налево на кухню и остолбенел.

Смутная, вчерне оформившаяся гипотеза, что погнала Жирафа на поиски Ладушкина, не исключала и труп. Но не такой!

Лампа торшера сквозь плотный абажур кое-как освещала скромно обставленную кухоньку. В ноздри бил запах рвотной массы. За столом в точно той же позе, как и его покойный начальник, сидел, точнее – полулежал на стуле молодой человек, голова запрокинута назад, глаза закатились, руки свисали как рукава свежестиранной сорочки с бельевой веревки. У ног на полу растеклась зловонная лужа, чего не было в первом случае. Но натюрморт на столе вопиюще копировал тот, что Вадик наблюдал вчера. Только сам стол оказался поменьше и клеенка не светлая, а в красную клеточку. Пять пустых бутылок крестом, граненый стакан, надкусанные пол-огурца на тарелочке, толстый двухтомник – все… Внимание, смотрим на ноги. Точно! Они! Такие же тапочки-валенки, коричневые, неровно обрезанные у щиколоток.

Вадик нервно сглотнул. «Серийка. Первая серийка в биографии. Спокойно, старик! Теперь не делать ошибок. Вдох – выдох». Он по привычке применил это нехитрое дыхательное упражнение, не взяв в расчет, чем, собственно, дышит. Выдох спас от вдоха. Вадик зажал нос и, медленно повернувшись, отправился в обратный путь, словно пытаясь нащупать мысками ботинок собственные следы на паркете. Он вернулся к ожидавшей его Верочке тем же способом, чтобы не трогать входную дверь квартиры до приезда бригады. Немой вопрос Верочкиных распахнутых в изумлении глаз Вадик оставил без ответа. Он набрал номер Тополянского и коротко доложил ситуацию. Но этих трех минут вполне хватило: нагловатая юная особа грохнулась в обморок.

Тополянский приехал сразу вслед за медиками и экспертами. К этому моменту Вадик полностью привел в чувство Верочку испытанными народными методами: холодная вода в лицо, несколько хороших пощечин. Оставив ее на диване под воздействием ласково-гипнотической установки дышать и не дергаться, оперативник удалился в соседнюю комнату, где стал поджидать шефа. Ему было не скучно. Он строил версии.

А Тополянский, осмотрев место происшествия, зашел к Вадику и приказал явиться завтра утром с соображениями. И уехал. Таким озабоченным и суровым Вадик своего шефа наблюдал редко. Он посидел еще немного и тоже отправился восвояси. Соображений набежало до черта. Но что ни версия – фантастическая или… очень неприятная, поскольку по касательной затрагивала имя слишком уж высоко сидящего человека.

23-го утром, когда у себя в спальне Фима читал некролог на Буренина, Алексей Анисимович Тополянский расположился в любимом, его же телесами продавленном кресле служебного кабинета, и внимал Мариничеву. Взор его устремлен был мимо докладчика – на стену, где политкорректно висел репродуцированный портрет президента. Но мыслями Тополянский пребывал сейчас не с ним – разве что по касательной.

Другой человек рисовался перед его мысленным взором и вселял нешуточную тревогу: высший руководитель в том числе и его, Тополянского, ведомства Федор Захарович Мудрик.

Портретов этого человека никто в прокуратуре, как и в других силовых и правовых ведомствах, по стенам не развешивал.

В прессе его изредка упоминали в качестве участника важнейших совещаний у президента.

Его позиционировали как близкого друга и соратника президента лишь на первых порах, когда учреждена была должность.

Его фотографий нигде не публиковали.

Его имя старались лишний раз не произносить даже в кабинетах куда более высоких, чем тот, в котором восседал ныне старший следователь, немало озадаченный крайне странными происшествиями двух минувших дней.

Чтобы понимать всю меру озабоченности Тополянского в то утро, да и вечером накануне, необходимо трезво оценивать роль Федора Мудрика на российской политической сцене. Именно трезво. Недооценка, даже на словах, могла дорого обойтись любому.

Усилиями людей, руливших Россией почти до истечения первого десятилетия XXI века, удалось, наконец, выстроить мощную вертикаль государственной власти. В высшей точке стоял президент – он же председатель правительства. Исполнительные органы с военной безоговорочностью исполняли его гласные и негласные указания. Законодательные непременно принимали законы и постановления, какие спускались из его аппарата.

Оппозиция была представлена несколькими весьма бурными и красноречивыми депутатами. В процессе законотворчества их голоса громко звучали по нескольким телеканалам и газетам, имевшим, впрочем, невысокие рейтинги. Они прорывались в Интернет, где давали полную волю возмущению и негодованию.

Но после восшествия Мудрика их пыл заметно поугас. Критика законопроектов и постановлений, решений и действий власти сделалась столь деликатной, что не всегда можно было понять, критикуют или мягко советуют, отвергают или не совсем уверены в правильности формулировок. Площадками для относительной свободы мнений пока еще оставалась пара серьезных деловых изданий и так называемая желтая пресса, газетки и газетенки, напичканные скандальной или скабрезной информацией. Туда время от времени просачивались вести и с политической арены, но касались по большей части уголовной или личной жизни деятелей среднего звена, чиновников и теневых воротил бизнеса. Оставались, правда, и западные радиостанции – не глушить же, как в старые добрые времена холодной войны. Но их аудитория составляла ничтожный процент от миллионов зрителей, слушателей, читателей больших и правильных СМИ. Да и контрпропаганда не дремала. Так что снова стала расхожей в определенных кругах произносимая шепотом фраза из старого анекдота: «Нехай лають, нехай клевещуть…»