— А я действительно полагал, что ты более гостеприимная хозяйка.

Огонь был тут, внутри ее, он всегда был там; и он зашевелился и разросся так, что вчера ночью едва не послал ее на охоту.

— Я ждала тебя, — сказала она. — Сегодня мне очень плохо.

— Больше никаких уловок.

— Вот как ты оплачиваешь свои долги? Я могу подождать, это тебе известно. И ты можешь, иначе давно стал бы добычей своих врагов. Но ты очень тщеславен. — Она кивнула на стоявшее на столе вино. — Как и я. Подождешь? Или мы оба станем животными?

Он хотел изнасилования, затем убийства; она ощутила, как он качнулся к этому. А потом почувствовала, как он усилием воли двинул себя в противоположную сторону. Удивительно, но он улыбнулся.

И, подойдя, уселся напротив нее и выпил вина в неторопливой тишине у пустого очага.

— Мы уходим, — сообщил он ей, попивая вино. — Мы оставим город местным силам самообороны. Я заберу все свое с собой.

Это был вызов. Он подразумевал Страта. Она молча оглядела его из-под черных бровей, позволяя уголкам рта крепко сжаться. Ее рука легла у ножки бокала с вином. Его рука накрыла ее руку, и это было похоже на прикосновение пламени. Он сидел рядом, нежно двигая рукой и позволяя пламени разрастись.

— Тогда подождем. Наслаждайся ожиданием. — До тех пор, пока не стало трудно дышать ровно и комната не расплылась в ее расширившихся глазах.

— Мы можем ждать всю ночь, — сказал он, и у нее в висках застучал пульс, а в комнате, казалось, стало мало места. Она улыбнулась ему, медленно обнажив зубы.

— С другой стороны, — сказала она, проведя ногой по его ноге под столом, — возможно, утром мы пожалеем об этом.

Поднявшись, он привлек ее к себе. Не было времени раздеваться, думать о чем-то — только влечение к находящейся рядом женщине, торопливые, грубые движения алчных рук. Он лишь сбросил кольчугу, она мешала ее пальцам. Ишад вцепилась в его верхнюю одежду.

— Осторожно, — сказала она, — медленнее, медленнее… — когда он набросился на нее.

Комната стала белой, синей и зеленой, прогремел гром, увлекая во тьму, в теплый летний воздух, в… никуда, до тех пор, пока она не пришла в себя, лежа, обезумев, под звездным небом, а беспорядочный лабиринт строений Санктуария возвышался над нею. Некоторое время она ничего не чувствовала, затем закрыла глаза, открыла, снова взглянула на звезды, ощупывая пальцами то, что должно было быть шелком, но оказалось пыльной булыжной мостовой. Затылок болел от удара при падении. Вся спина, казалось, была покрыта ссадинами, а те места, к которым он прикасался, горели, словно сожженные кислотой.

Сознания он не терял. На какое-то мгновение он переместился куда-то еще, затем обнаружил, что лежит, оглушенный, на мостовой и бордюрный камень впился ему в ребра. Ударился он сильно, все тело болело и пылало, в немалой степени от медленного осознания того, что он лежит не в доме у реки, а на полуночной улице где-то в центре города, и охватившая его боль достойна самого Ада.

Он не ругался. Общаясь с богами и колдунами, он выучился хладнокровному терпению. Он думал только о том, чтобы убить: ее, кого угодно, первого, кто попадет под руку, и как можно быстрее, любого дурака, нашедшего в его падении повод для веселья.

Когда он, оторвав лицо от булыжника, поднялся, с трудом сохраняя равновесие, вопроса, в какую сторону пойти, не возникло.

Это было переплетение длинных улиц, долгий извилистый путь домой, где у нее будет достаточно времени собраться с мыслями. У нее болела голова. Ныла спина. А от самого нестерпимого неудобства не было избавления до тех пор, пока она не завернула за угол и не столкнулась лицом к лицу с одним из немытых и дурно воспитанных санктуарийцев.

Размахивая ножом, подонок не дал ей выбора, и это безмерно порадовало ее. Она оставила его в том переулке, где он набросился на нее и где скорее всего его сочтут за одного из тех бедолаг, что умирали от многочисленных болезней Санктуария. У него были соответствующие болезни пустые глаза. Через некоторое время он просто перестанет жить, по мере того, как зло внутри его безмерно разрастется. Бедняки и бездомные умирают очень легко: начнем с того, что они, как правило, отличаются более слабым здоровьем, а этот определенно был в плохом состоянии еще до того, как она оставила его лежащим посреди улицы и полностью забывшим о том, что он был с какой-то женщиной.

Из-за этого она пребывала в более хорошем расположении духа, когда пришла на улицу у моста и направилась по дорожке, которой не пользовалось большинство людей, к своей живой изгороди у дома на задворках Санктуария. Но она пришла не первой.

Темпус уже был там, разгуливая с мечом в руке вдоль забора; он остановился, когда она вышла из-за деревьев в слабое сияние звезд над головой и свет, пробивавшийся сквозь ставни. В каждой черточке лица Темпуса сквозила ярость. Но она продолжала идти, слегка прихрамывая, и встала лицом к лицу перед ним. Он оглядел ее с ног до головы. Меч медленно опустился острием вниз и повис в его руке.

— Где ты была? — спросил он. — И, черт возьми, где мой конь?

— Конь?

— Мой конь!

Он указал мечом на ограду, на калитку, словно все было совершенно очевидно. И действительно, нигде не было видно коня, а ведь Темпус приехал верхом, она слышала это. Собравшись с силами, она прихромала к обросшей кустарником изгороди, где земля, все еще мягкая после дождя, была помята и истоптана огромными копытами.

И где был измочален куст шиповника.

Она постояла, разглядывая остатки куста, и свет за закрытыми ставнями замерцал ярче, засиял расслабленным добела металлом. Свет медленно умер, когда она снова повернулась к Темпусу.

— Девушка, — сказала она. — Девушка украла коня. В моем доме. У моего гостя.

— Ты в этом не виновата.

Голос его стал спокойнее, сдержаннее.

— Нет, — тихо и размеренно промолвила она. — Заверяю тебя в этом. — И, выпрямившись во весь рост, когда Темпус прикоснулся к ней:

— С меня уже достаточно, спасибо.

— Тебя это тоже касается.

Раздув ноздри, она со свистом выпустила воздух. Пахло лошадьми и грязью, затоптанными розами и шлюхой. А огромный мужчина был полон гнева и печали, гнева, начавшего приобретать смущенную застенчивость.

— Похоже, наши проклятья несовместимы. Буря и огонь. А начали мы хорошо.

Он ничего не ответил. Его дыхание стало учащенным. Пройдя мимо Ишад по истоптанной земле, он резко и пронзительно свистнул.

Поймав его свист, Ишад внутренне собралась и швырнула его по ветру, заставив Темпуса вздрогнуть и изумленно взглянуть на нее.

— Если свист способен возвратить коня, — сказала она, — моя воля донесет его до него.

— Способен, — сказал Темпус, — если только трес жив.

— Его похитила молодая женщина. Ее запах повсюду. И запах кррфа. Не чувствуешь?

Он с силой втянул воздух.

— Молодая женщина.

— Не из тех, кто мне знаком. Но ее я узнаю. Розы мне очень дороги.

— Чертова стерва.

Это прозвучало определенно точно, и глаза его сузились, указывая на понимание происшедшего.

— Горячая особа.

— Ченая

— Ченая.

Повторив это имя, она надежно поместила его в память, затем взмахом руки распахнула дверь в комнату.

— Чего-нибудь выпить, Темпус Тейлз?

Убрав меч в ножны, он пошел рядом с ней, легко поддерживая ее под руку; когда она поднялась на ступени, дверь распахнулась от усилия воли, яркий свет залил заросший сорняком двор.

— Садись, — сказал он, когда они вошли в дом. Голос его был сама сдержанная вежливость; Темпус налил вина ей, затем себе.

— Я должен извиниться перед тобой, — сказал он, словно слова были бесценны сами по себе. И дальше:

— У тебя волосы в грязи.

Она со смехом выдохнула, затем задышала глубже, сильнее и обнаружила, что проснулась. Смех был не из приятных, как не было приятным и выражение лица Темпуса.