— А что тогда для тебя постыдно, Эмили?

— Что?

— Что бы вы изменили в своей собственной семье?

Я наблюдаю, как мышцы ее плеч напрягаются, а затем успокаиваются. Какой-то огромный груз либо приземлился там, либо отпустил ее.

— Все.

Нетрудно проследить за тенями в ее взгляде обратно в Огайо, к долгим унылым зимам и коротким жарким летам, формальным мероприятиям из тафты в загородном клубе. Но, конечно, я предполагаю. Эмили — единственная, кто действительно знает, насколько все велико, что в нем содержится, за что оно все еще цепляется.

— Одна вещь.

— Наверное, вежливость. Цивилизованность. Выглаженные льняные салфетки при каждом приеме пищи. У моего отца была такая фраза: «Отправьте конверт по почте», что означало, что твоя салфетка должна быть у тебя на коленях. «Отправьте конверт, Эмили». Ее голос вибрирует от сдерживаемых эмоций, когда она подражает ему. Ярость, наверное, и многое другое.

Это большой скачок, куда мой разум направится дальше, и все же я должна спросить.

— Он когда-нибудь бил вас?

— Нет. — Она, кажется, не удивлена, что я открыла эту дверь. Возможно, она даже чувствует облегчение. В определенный момент, как только они достаточно устают от этого, большинство людей хотят записать свои истории. — Только не это.

— Расскажите мне немного о вашем отце.

— Тут особо нечего рассказывать. Он все время работал, а по выходным жил в клубе. Когда он выпивал слишком много, он звал меня в бар и показывал своим дружкам. Не самое лучшее время.

— Вы когда-нибудь просили его остановиться?

Ее подбородок вздергивается с какой-то яростью.

— Я не была воспитана так, чтобы признавать свои собственные чувства, не говоря уже о том, чтобы так заступаться за себя. Это диалоги в кино, а не в реальной жизни.

— Может быть, именно поэтому вы занялись актерством. Чтобы было место, чтобы действительно что-то сказать.

Она качает головой. Ее глаза вспыхивают.

— Неужели все детективы похожи на психологов?

Она держит меня там.

— Да, их много. Люди интересные.

— Почему мы говорим обо мне, а не о Кэмерон?

Это правильный вопрос. Но ответ настолько сложен, что мне требуется мгновение, чтобы взвесить, как много ей сказать.

— Семейные системы являются показательными. Это то, чему я научилась в этой области работы. Чем больше вы разговариваете с людьми, тем больше видите, как поколения повторяют шаблоны. Все сходится воедино, даже когда кажется, что это не так.

— А усыновление? Как это согласуется с теорией о семьях?

— Я вижу это так. Ваши биологические родители передают вам свои гены, карту вашего физического «я». Но тот, кто воспитывает вас, делает вас тем, кто вы есть, к лучшему или к худшему. Семейная динамика разыгрывается, а не встроена, хотя когда-нибудь ученые могут доказать обратное.

— Напряженность с Троем, — говорит Эмили. — Жаль, что я не смогла скрыть это от нее.

— Может быть, это помогло бы. Или, может быть, Кэмерон нужно было наоборот… больше говорить о вещах, а не меньше. Кто знает, на самом деле? Когда она вернется домой, вы можете спросить ее.

Лицо Эмили искажается, ее глаза сияют.

— Если бы я могла провести с ней еще один день… — Она не может закончить предложение.

Эмили и я — разные женщины с совершенно разными историями, но мне нужно увидеть нить между нами. Как мы были на одной и той же войне.

Я потратила время, обвиняя ее в том, что она недостаточно защищала Кэмерон, не защищала ее, когда она не могла защитить себя. Но к чему все это ведется? Для чего все эти страдания, если не для того, чтобы мы могли увидеть, насколько мы похожи и не одиноки? Откуда придет милость, если не от нас?

ЧАСТЬ 3: ВРЕМЯ И ДЕВА

— 40-

Уилл выполняет свое обещание, и вскоре у нас есть ордер на открытие дела об усыновлении Кэмерон. Он предлагает отправить Леона Дженса в Католическую семейную благотворительную организацию в Сакраменто, но я не могу отпустить никого другого. Я не хочу видеть факс или копию. Что бы я ни обнаружила, это личное, и меня это устраивает. Может быть, слишком увлеченная — это именно тот способ найти Кэмерон. Может быть, в тот момент, когда я решила вернуться в Мендосино, это должно было случиться всегда. Все это происходит именно так, как оно разворачивается.

Поездка в Сакраменто занимает четыре часа, достаточно долго, чтобы почувствовать благодарность за то, что Крикет — образцовый путешественник. Я останавливаюсь возле Клирлейка, чтобы дать ей передохнуть в туалете, а затем мы снова выезжаем на межштатную автомагистраль 5, мимо шахматной доски выжженных ферм и полей, по срединной полосе густо заросших белым олеандром. Как только мы добираемся до залатанной асфальтовой парковки, мне не очень хочется оставлять ее в машине, но она не официальная служебная собака… пока нет. Поэтому я паркуюсь в тени и открываю окно, чтобы дать ей побольше свежего воздуха.

— Я вернусь через полчаса, — говорю я ей, в то время как ее уши наклоняются вперед, прислушиваясь. А потом я слышу себя и вынуждена недоверчиво улыбнуться. За сорок восемь часов я превратилась в человека, который думает, что собаки могут определять время?

Внутри Католическая семейная благотворительная организация похожа на правительственное здание, и в ней меньше монахинь, чем я ожидала. В основном я прохожу мимо скучно одетых клерков в юбках из полиэстера и туфлях на плоской подошве, а также мимо множества шкафов и картотек. Как только я нахожу дорогу наверх, я разговариваю с секретаршей, которая толкает меня к другой и, наконец, в тесный кабинет штатного адвоката, женщине в брючном костюме со шлемом чернильно-черных волос, которая задает всего несколько вопросов, прежде чем передать копию файла и попросить мою подпись. Равнодушное выражение ее лица говорит мне, что она перегружена работой, и ей недоплачивают. Кэмерон ничего для нее не значит, да и как она могла? Металлические шкафы позади нее полны дел, в каждом файле — сложная история, целая жизнь. Я благодарю ее и направляюсь обратно к ряду уставших лифтов в холле. И тут до меня доходит, что теперь документы Кэмерон принадлежат только мне. Это как если бы я ограбила банк.

Я нажимаю кнопку первого этажа и вхожу внутрь одна, почти испытывая головокружение от мгновенного уединения, предвкушения. Как только дверь закрывается, отрезая меня от всего остального, я открываю файл и замечаю адрес детства Кэмерон. Укия. Эмили и Трой жили в Малибу, когда усыновили Кэмерон. В 1989 году, четыре года назад, когда их дочери было одиннадцать, они переехали в Мендосино, в стеклянный дом на утесе. И если провести линию от этого утеса почти прямо на восток через прибрежный хребет, Укия был всего в тридцати милях отсюда. При закрытом усыновлении ни одна из семей не имела бы ни малейшего представления. Но какая-то сила все равно притянула их ближе. Тридцать миль между жизнью Кэмерон до и после? Это было безумие. Это была судьба, могла бы сказать Иден.

Выйдя в главный вестибюль, я замечаю телефон-автомат и останавливаюсь перед ним, доставая четвертаки, чтобы позвонить Уиллу. Но потом останавливаюсь. У меня есть имена и адреса биологических родителей Кэмерон прямо здесь, в моих руках. Я близка — так близка — к тому, чтобы узнать больше о ее ранней жизни. Возможно, ключ к разгадке ее исчезновения тоже где-то поблизости, вместе с ее первой семьей.

Долгое мгновение я чувствую, что балансирую на грани чего-то, меня тянет в двух направлениях. Уилл хотел бы принять участие в опросе, но часть меня не хочет, чтобы он был там. Не хочет делиться, или ждать, пока он присоединится ко мне, или прыгать через обручи любого рода. Я даже не хочу спрашивать его разрешения. Идти в одиночку — это авантюрный, недальновидный шаг. Что, если я что-то упущу? Что, если я все испорчу?

Я кладу четвертаки в карман и снова открываю папку. Прямо внутри прикреплена фотография двух детей в парадной одежде на кружащемся синем фоне, которую можно было бы сделать в портретной студии Sears в торговом центре. Мальчик, должно быть, брат Кэмерон, на фотографии ему около десяти, с накрахмаленным белым воротничком, черными как смоль волосами и слегка кривыми передними зубами. Но я не могу отвести взгляд от трехлетней Кэмерон. Карие глаза, похожие на блюдца, под темными, пушистыми бровями. Ее лицо круглое, смелое и такое драгоценное, что мне трудно дышать, глядя на нее. Свирепо вздернутый подбородок, как будто она бросает вызов не только тому, кто стоит за камерой, но и всему дню и всем, кто является его частью. Ее волосы в хвосте удерживались на лице белой пластиковой заколкой в виде бабочки. Ее платье из белого кружева и хлопка и ее широко открытая улыбка. Ее свет прямо здесь, чистый и яркий, как гребаное солнце. Никаких следов жертвы. Нет сигнала летучей мыши. Просто маленькая девочка, Лиза Мари Гилберт, родилась 20 марта 1978 года, в первый день весны.