Мэри молчала, потому что ни советовать, ни возражать она не имела права, так как сама никогда не знала нужды. Она заметила, что преподавание не приносит Шарлотте удовольствия, это дело ей неинтересно. От этого работа становилась для неё тягостнее, и Мэри поняла, почему Шарлотта всегда стремится уединиться, если предоставляется такая возможность. Она не любит учениц, и заниматься с ними ей совсем не нравиться.

Шарлотта вспомнила недавний случай и поделилась с подругой впечатлением.

– Сидела как-то я в раздевалке, думала о моих родных. Смеркалось. Скоро стало совсем темно. И вдруг мне стало страшно. Темноту, пронизывал лунный мерцающий луч. Знакомая комната преобразилась в какой-то иной мир, наполненный таинственными и мрачными видениями, казалось, они скользили около меня, а слух улавливал шелест крыльев. Я сидела охваченная ужасом… С тех пор настроение моё стало унылым. Меня одолевают мрачные мысли. Я не могу никак забыть этот ужасный мрак. С большим трудом засыпаю на короткий миг, сон от меня бежит.

– Шарлотта, дорогая, я не знаю, чем тебе помочь. Может, обратишься к доктору?

– Ах, Мэри, я уповаю лишь на помощь Бога.

– Приезжай тогда к нам, отвлекись от своих школьных дел.

– Спасибо, моя милая, но с ученицами я прохожу трудный раздел и, чтобы усвоить хорошо урок требуется много повторений.

– Но мисс Вулер вместо тебя мне пообещала ещё на Троицын день, что в следующую пятницу ты нас непременно посетишь.

– Хорошо, Мэри, я приду к вам. А в воскресенье в церкви мы встретимся с Эллен, ведь и она меня много раз приглашала, и пойду к ней.

– И следующие выходные мы вместе проведём, – радостно пропели девушки.

Встречи с дорогими сердцу Шарлотты людьми – роскошь, которую она себе позволить считала не в праве. Частенько при свете догорающей свечи Шарлотта писала им письма и перечитывала адресованные ей, будь то тихий вечер, или, когда ветер, завывая, нещадно сгибал стволы стройных тополей и трепал ветви лип.

Порой Шарлотта задумывалась, анализируя свой характер, и приходила к выводу, что она всё больше становится раздражительной. Эта черта не давала ей покоя и очень её печалила. «Я изо всех сил скрываю, не показываю своей досады на девочек медлительных, плохо соображающих и как же меня раздражают слишком шумные и любопытные до всего ученицы, но туповатые на уроках. Как я ни держу себя в руках, раздражение лишает равновесия, далеко не могучее, моё здоровье. Очень часто я молю Господа помочь мне побороть недостатки своей натуры, которые делают меня несчастной, но пока, увы», – сокрушалась на себя юная Бронте. Самокритичная Шарлотта стремится быть не только добропорядочным человеком, она сильно желает, чтобы самобичевание переросло в самоуважение.

К осени школа мисс Вулер, по причине разных хозяйственных дел, вынуждена переехать в Дьюсбери, не далеко, всего около трёх миль. Но как разительно отличалась местность. Мрачноватая низина с частыми туманами и застойным воздухом. Хотя здесь рос в изобилии вереск, любимый сестрами Бронте и напоминавший им о доме, они находили, что пустоши на холме в Хауорте более живописны, но главное, что дышится там легче и свежее. Пагубное влияние здешнего климата сказалось на самочувствии Шарлотты и Энн.

Желая облегчить отцу содержание семьи и помочь брату собрать деньги, Эмили решилась покинуть дом и испытать себя в качестве учительницы. У неё уже был небольшой опыт преподавания в воскресной школе. В сентябре она уехала в Галифакс, ей предстояло работать в школе, где обитало около сорока учениц. Условия оказались суровые. С раннего утра, вставать приходилось в шесть часов, и до позднего вечера Эмили занималась с детьми, спать она ложилась не раньше одиннадцати. Обязанности воспитателя и преподавателя сливались и сваливались на хрупкую Эмили, которая за целый день имела лишь получасовой перерыв. Рабский труд не мог не сказаться на впечатлительной и болезненной девушке. Но она самоотверженно терпела.

В Дьюсбери шестнадцатилетняя Энн под руководством мисс Вулер и Шарлотты постигала азы мудрости. Весёлая и озорная, она прилежно училась, и душевные волнения были ей ещё не знакомы, а на недомогания, которые иногда с ней случались мало обращала внимания.

Три сестры встретились в родном доме на Рождество. Как хорошо им было вместе у родного очага. Молодые Бронте должны были подумать, как и на что им дальше жить. Когда хлопоты уходящего дня: стирка, глаженье, стряпня и уборка были позади, сёстры садились за рукоделия, – шили, штопали, иногда вязали и вышивали до девяти часов вечера. Старшие в это время уходили на отдых, а фигуры юных Бронте тихо перемещались по коридорам в полумраке устремляясь к свету камина. Здесь тепло и не надо было зажигать свечу. При колеблющихся отсветах пламени проходили их беседы.

– Мы уже все взрослые, за исключением Энн и обязаны освободить отца от бремени нашего содержания, – строго сказала Шарлотта.

– Конечно же, мы должны поберечь нашего дорогого папу, – согласилась Эмили, – ему тяжело заботиться о нас, ведь скоро у него шестидесятилетний юбилей.

– Когда я закончу учиться тоже пойду в гувернантки, мне хочется обучать детей, как вы, – восторженно прошептала Энн.

Шарлотта и Эмили переглянулись и посмотрели на неё с сочувствием, потому что сами уже изведали эту нелёгкую долю.

– Папа слишком добр и щедр к своим неимущим прихожанам. С таким доходом не до либерализма, следовало бы ему быть по прижимистей, – высказался Брануэлл.

– Что ты, кто как не пастор должен заботиться о своей пастве, – возразила Шарлотта.

– Папа подаёт нам хороший пример, а ты его осуждаешь, не хорошо, братец, – мягко укорила Эмилия.

– Да, нет, я не осуждаю, а рассуждаю, – попытался оправдаться Брануэлл.

– Мои дорогие, нам нужно не только о дне сегодняшнем подумать, но и о своём существовании в будущем. Сами знаете, папа часто болеет …, – замолчала, не договорив Шарлотта.

– Но у тёти есть рента, – вставила Энн.

– Милая сестричка, ты, верно, забыла, что тётя Элизабет не Бронте, а Брануэлл и её наследство получим не мы, а наша родня, – напомнила Эмили.

– Слушайте, дорогие мои, может быть нам попытаться опубликовать свои стихи, – высказала Шарлотта только что мелькнувшую мысль.

– Да, что ты, куда нам тягаться с признанными поэтами, – возразила Эмили.

– Почему же, для начала напишем одному из них, спросим его мнение, чтобы не осрамиться в издательстве, а потом, последуем совету из присланного ответа, – сказала Шарлотта, всё больше загораясь этой идеей.

– Ты думаешь нам ответят? – Эмили сомневалась в успехе этого предприятия.

– Эмили, стихи твои так хороши, что не понравиться не могут.

– Нет, дорогая, посылай свои. Посмотрим, что тебе ответят.

– Что вы, сестрички мы все славно пишем! – воскликнул Брануэлл, окрылённый предложением Шарлотты.

– Ты братец, не забыл, что обещал всей семье? Стать знаменитым художником, а стихи оставь на баловство, – напомнила старшая сестра, шутя.

– Ты тоже грезила профессией живописца, а теперь ударилась в стихи, – парировал Брануэлл.

– Ах, бередишь мою рану, – грустно промолвила она. – Глаза мне позволяют за редким исключением писать лишь буквы.

– Давайте напишем двум поэтам, для верности. Кто-нибудь из них да ответит, – предложил Брануэлл.

– Возможно, не стоит торопиться с назойливыми письмами к людям известным и занятым, – сказала деликатная Эмили.

– Сестрица, мы должны узнать на что мы годны, а кто же определит это как не человек опытный и знаток своего дела, – настаивала Шарлотта.

– Только тебя прошу, мои стихи не посылай, – Эмили промолвила тихо, но настойчиво.

– Хорошо, рискну только своей репутацией, – улыбаясь ответила Шарлотта.

Двадцать девятого декабря известному поэту Роберту Саути было отправлено письмо, в котором помещены стихи Шарлотты и её обращение к признанному мастеру, дать совет стоит ли ей заниматься поэзией. Так как при написании письма Шарлотта волновалась, то сопроводила свою просьбу несколькими высокопарными выражениями, что заставило её потом мучиться. Она опасалась, что знаменитый поэт подумает будто девушка, приславшая ему письмо наивная и романтичная простушка, а Шарлотта считала себя серьёзной и вдумчивой, поэтому и боялась, что неверное представление о ней отразиться на его впечатлении от её стихов.