— Кхун Мун, тебе нужен врач? — спрашивает меня мой собственный телефон.
Отрицательно мотаю головой. Боль покинула меня полностью, а большего мне и не надо. Хрипло сообщаю в пространство, что я вот сейчас тихонечко без затей полежу, а помирать уже передумала. Он же меня не поймёт. А и ладно. Как хорошо, когда ничего не болит, господи!
Ощущения становятся странными ещё во сне. Непривычными скорее, чем неудобными. Но просыпаться не тороплюсь, просто перебираю в голове обрывки мыслей. У меня была судорога, потом я снова уснула. Сейчас, кажется, ничего не болит. Я лежу снова на левом боку, довольно удобно. Открываю глаза и приподнимаю голову — не вижу никого в кресле. Он испугался и убежал? Босиком? В моих старых шмотках?
Откидываюсь снова на подушку, чтобы обдумать происходящее и врезаюсь затылком в Лилу, лежащего позади меня.
Ну приехали, блин. Меня срубило от шока, а его — от страха?
Ладно, фигня, пора вставать, ведь на браслете и в Москве перевалило за полдень. Точнее, уже шесть вечера по местному. Очень хочется в душ, спускаю с кровати ноги на пол, прислушиваясь к ощущениям. Вроде норм. Аккуратно снимаю с себя руку Лилу, которой он меня всё это время придерживал. Оборачиваюсь проверить — спит, даже не шелохнулся. И чудесно, мне вот вообще сейчас не до контакта с ним, после всего произошедшего я вообще не понимаю, что мне чувствовать и думать. Встаю на ноги крайне осторожно, боясь почувствовать ту же боль, но мальчик, видимо, очень хорошо размял спазмированную мышцу, она лишь слабо ноет.
Ноги держат — маршируем в душ, бодро, молодецки прихрамывая и матерясь про себя, потому что ну бесит! БЕСИТ! Всё — и Лилу, и номер этот, и сама себя я бешу больше всего со всем этим ворохом «нельзя», «поздно», «не бывает». Прохладная вода из душевой лейки… да нифига она не смывает, кроме шоковой испарины с тела, физиология и физика, никакого волшебства и психотерапии. Я, кажется, реально на взводе и не совсем понимаю, что с этим делать, только по опыту знаю, что могу серьёзно нарычать. А может, я просто голодная?
Вещи в стирку я так и не отнесла, переношу мысленно на завтра. Чистые худи закончились, а идти за едой с мокрой головой совсем не круто, кручу из парео тюрбан. А что, даже забавно выходит. Мальчик развернулся на другой бок и обнимает подушку, спит. Ухожу за едой. И зачем-то в этот раз забираю два стакана, хотя терпеть не могу сладкий кофе. Но зато он фантастически ледяной.
Скорее это даже стакан ледяного крошева, подкрашенного кофе. Возвращаясь, мечтаю увидеть Лилу всё ещё спящим. Кстати, вспоминаю, что ему реально не в чем от меня уходить, особенно про обувь, но этот вопрос можно будет завтра урегулировать с Гулей, заодно отдам ей все оставшиеся вафли, пусть ностальгирует. У отеля есть целая кладовка, набитая забытыми и потерянными вещами. За дорогими или ценными потерями обычно возвращаются, а расходные вещи типа тапок, полотенец, одежды и прочих мелочей оседают в кладовке надолго, а то и навсегда. Что-то забирают работники, чем-то делятся с гостями, я, например, попросила у Гули здоровенную синюю кружку с надписью «Пиздесь», потому что чашечка в номере была на один глоток. Вот завтра, пожалуй, попрошу какие-нибудь шлёпанцы по ноге моему мальчику. Не моему. Просто мальчику. Которому я снова тащу еду. И не хочу, чтобы он при мне просыпался. Рефлексию заканчиваю уже в номере, где тихо и темно. Спит. Радость-то какая. Пить через трубочку свой струганный лёд я пока не могу, отставляю подтаять, разматываю тюрбан и даю волосам волю.
Закрываюсь в ванной, расчёсываю влажные пряди и рассматриваю себя в зеркале. Как и следовало ожидать, я почти не загорела, ни дня не проведя на пляже днём. Как он там меня называл, пока спасал? Кхун Мун? Ну если Мун не по-тайски, то подмечено точно — госпожа Луна, лицо как плоский блин, ночью выходит, утром закатывается… Пытаюсь рассмотреть в зеркале хоть что-то хорошее и перестать злиться. Но с зеркалами у меня всю жизнь отношения не очень. И они меня, и я их не люблю. Помню, когда несколько лет назад, психанув, я в очередной раз решила выйти из состояния застоя и записалась на трайбл-дэнс, осуществляя тем свою детскую мечту о танцах, меня подкосило огромное зеркало в студии. Нужно было два часа стоять, прыгать, разминаться и трясти холодцом, глядя на себя в это беспощадное и холодное отражение собственных недостатков. Вместе с учительницей нас было там всего шестеро, всех я могла охватить одним взглядом, новичком была только я. То, что у меня ничего не получалось, расстраивало меня меньше всего. Зеркало размазывало меня по полу жирной кляксой. Я не хотела это видеть. А потом наша руководительница рассказала про отчётный концерт, где все мы должны были принять участие. Все — то есть и я тоже. И я не выдержала. Ушла, не смогла, не переборола себя. Потому что боялась показать всем то, что видела в зеркале танцевального зала. Такого не заслужил никто.
На расчёске волосы сохнут быстрее, у корней и на затылке ещё чуть влажные, на концах уже чуть завиваются и сухие, пушатся. По-прежнему не седею, несмотря на возраст. И не крашусь. Темно-русые, чуть выгоревшие спереди и серебристый завиток слева. Давно ниже поясницы, узел из них получается довольно увесистый, а коса намного тощее, чем в молодости. Ладно, признаю, проклятое стекло, волосы у меня красивые, есть чем гордиться. И глаза. Говорят так, но я считаю их вполне обычными, серо-голубыми и маленькими, особенно если сравнивать с площадью всего лица. Так, стоп, я ищу в себе хорошее! А оно всё еще стоит в контейнере на тумбе у телевизора. Закругляемся с самокопанием и переходим к кормлению, лишь бы мне опять на полпути не стало лень жевать.
На кровати сидит и моргает на меня Лилу. Спокойно, Корбан, отпусти уже дверь ванной и иди есть. Иду, вопросительно вскидываю бровь — ты будешь? Вай, улыбка, кхраб{?}[Данное слово не имеет дословного перевода на русский или английский язык. Однако его использование необходимо, если вы хотите чтобы ваша речь была вежливой и грамотной.], значит, будет. Не спрашивая больше ничего, накрываю нам ужин на столе во дворике, если не включать бра на стене и задёрнуть шторы в номере, то нас особо и видно не будет. Не люблю, когда смотрят, как я ем.
Наверное, поэтому сажусь в самый тёмный угол, сдвигаясь от стола и повернувшись вполоборота — не смотри. А он и не смотрит, ест себе и чему-то иногда улыбается, послушный и тихий ребёнок. Голова только лохматая-лохматая. Откладываю наполовину пустой контейнер, возвращаюсь в номер за своим ледяным кофе и расческой, купленной для Лилу. Может, всё-таки узнать его реальное имя? А с чего я взяла, что Лилу — нереальное? Телефон вибрирует у бедра, напоминая о себе. Можно же и спросить.
Вернувшись на терраску, останавливаюсь позади мальчика и трогаю за плечо. Показываю расчёску и передаю свой стакан, чтобы освободить руки. Вроде бы не против, стакан ставит на стол и чуть откидывается на спинку кресла. Сперва провожу по прядям пальцами, чтобы понять их структуру. С виду они кажутся жёсткими и спутанными, не хотелось бы делать ребёнку больно. На самом же деле они скорее упругие и легко распадаются на пряди, почти не путаясь. А лохматость у нас повышенная из-за того, что волосы не идеально прямые, а слегка волнятся. Запускаю расчёску в пряди, начиная от макушки к затылку, аккуратно, не дёргая, провожу плавно вниз. И ещё раз, и ещё.
Процесс сродни медитации. Это всё мама виновата. В детстве мы не играли с нею в мавзолей и постового. Она ложилась вздремнуть, вручив мне расчёску, и я подолгу расчёсывала её жгуче-чёрные кудри. А она знала, что пока в её голове копошатся маленькие ручки, я не натворю дел. Я выросла, а любовь к чужим головам осталась. Жаль, что любые прикосновения уже давно вне сферы моего доступа, нужно было, наверное, идти работать парикмахером. Лилу немного сползает в кресле, и теперь мне проще расчесать волосы над его лбом. Помню, что там были ссадины, чтобы не задеть, аккуратно подсовываю под длинную чёлку ладонь, прикрывая повреждённую кожу от острых зубчиков. Не стоит увлекаться, ещё пара взмахов, и я заканчиваю. Обхожу кресло, забираю со столика стакан и сажусь в своё, жалобно скрипнувшее. А под мальчиком мебель не позволяет себе жаловаться.
