Всего за несколько минут Антонин объяснил ей местонахождение обоих Кэрроу — они вместе прятались в лесу, и Уолдена Макнейра, скрывающегося в своей родной Шотландии.

Гермиона даже не успела поставить точку в последнем предложении своих записей, когда почувствовала, что его тело прижалось к ней. И еще одна волна мурашек пробежала по спине, пока его левая рука путешествовала по ее затылку, вынимая карандаш из пучка. Ее золотисто-каштановые кудри, высвобожденные одним быстрым движением, рассыпались по обеим сторонам ее лица и упали на обнаженные плечи.

— Chert voz’mi, — прошептал Долохов, она приняла это за ругательство, но прозвучало оно как молитва.

Он провел своими длинными пальцами по ее локонам, закрыл глаза, поднес несколько прядей к лицу, вдыхая запах, и неожиданно нежно поцеловал ее волосы.

Жест был настолько шокирующе нежным, таким интимным, что Гермиона не могла перестать дрожать от восторга и волнения.

Приняв ее восторг за страх, он встретился с ней взглядом — чернильно-синий напротив коричневого цвета виски.

— Можно тебя обнять, kroshka?

Ее единственной реакцией стал робкий кивок. Его левая рука отбросила с плеч распущенные локоны, пальцы аккуратно прошлись почти по всей обнаженной спине и легли на талию. Это был их самый близкий контакт за все время, ей даже пришлось закусить нижнюю губу, чтобы не застонать от глубокого, в некоторой степени печального, удовлетворения.

— Ты готова? — спросил Антонин, одновременно бережно и настойчиво двигаясь правой рукой все ближе и ближе к шраму, который шел от середины ее груди до пупка. Она снова кивнула, недоумевая, почему он колеблется перед простым прикосновением.

«Мерлин, помоги мне!!!»

Ощутив прикосновение кончиков пальцев к ее шраму, Гермиона поняла, что это было не простое прикосновение. Это была вспышка молнии, расколовшей дерево и пославшей сноп искр в неистовый проливной дождь; это был метеор, пронесшийся сквозь обсидиановую ночь, апатичный в своей эфемерности, но бессмертный в своем накале; это был первый плач новорожденного ребенка, эхом отразившийся от бетонных стен; это был конец, и начало, и вечность; это было все, и было ничего из того, что она когда-либо знала раньше; холокост и крещение в один восхитительный, непостижимый отрезок драгоценного времени.

Каждый нерв в каждой ее конечности отчаянно пробудился, прежде чем она снова обрела способность осознавать все, что с ней происходило в данный момент. Она делала судорожные вздохи, как фридайвер{?}[Фридайвинг — это различные виды погружений с задержкой дыхания.], вырвавшийся на поверхность воды, — она почувствовала себя наконец вырвавшейся из глубокой изоляции, в которую была погружена в течение многих лет. Сильная рука поддерживающего ее Антонина была единственным, что не давало ей рухнуть на бетон. Издавая нескончаемый список ласковых одобрений, он осторожно опустил ее на пол, положив ей под голову подушку со своей койки.

— Все в порядке, kroshka, я здесь, ты в порядке. Ты такая смелая, такая идеальная, khoroshaya devochka. Теперь ты не одна, я с тобой, Гермиона, теперь я с тобой.

— Антонин! — взвизгнула она, извиваясь от умопомрачительного экстаза, когда он еще сильнее прижал ладонь к шраму. Гермиона поняла, что он тоже тяжело дышит, увидела, как покраснело его лицо, почувствовала, что рука, которую он прижимал к ее коже, дрожит так же сильно, как дрожала она.

— Пожалуйста… пожалуйста, скажи, что чувствуешь это, — прошипела она, пока он заботливо приподнял ее, чтобы расположить под ней одеяло, сорванное со своей койки, чтобы уберечь ее от холодного бетона. Когда Антонин вернул руку к ее старой ране, Гермиона не смогла больше сдерживать стон, выгибая спину навстречу его ласкам.

— Черт, Гермиона, я чувствую это — ты прекрасный, поразительный шедевр, — прохрипел он, обхватив ее щеку левой ладонью и склонившись над ней. Даже в своей эйфории она не могла игнорировать, насколько фантастическим был этот вид. — Я просто… — пробормотал он между судорожными вдохами, его грудь вздымалась, а глаза блестели. — Был подготовлен чуть лучше.

— Ты знал! — выдохнула она, накрыв его ладони своими, все еще испытывая волны удовольствия, которые пронзали все ее тело и исходили от теперь уже покалывающего шрама. Она наслаждалась первым реальным продолжительным контактом их рук — контактом, которого она искала раньше только в мечтах. — Вот почему ты… попросил меня об этой сделке!

— Я не был уверен, но я… подозревал, — признался Долохов, закрыв глаза и поглаживая ее рукой от живота к груди, ворча из-за мешающего лифчика. — Я распознавал маленькие отголоски этого каждый раз, когда… прикасался к тебе. Ты единственная, на кого я когда-либо накладывал это проклятье … невербально, — объяснил он, меняя положение так, что теперь он возвышался над ней, опираясь на одну руку, а его колени стояли по обе стороны от ее ног. — И ты единственная женщина, на которую я когда-либо его накладывал. Я хотел подождать подольше, чтобы лучше исследовать его действие, поэтому сейчас это все … выглядит немного спонтанным. Но когда ты сказала мне, что тебя снимают с дела, — сказал он, открывая глаза, в которых мелькнула вспышка ярости, — я понял, что это мой единственный шанс увидеть, действительно ли существует магия, связывающая нас… и как она проявляется. Но… конечно, — признался он, — это была не единственная причина моего предложения.

— Антонин! Ты подлый… — начала возмущаться Гермиона, но прервалась, не в силах сдержать стон восторга, когда Антонин вдруг опустил губы к извивающейся полоске баклажанового цвета, проходя поцелуями весь ее путь вниз к пупку. На каждое прикосновение его губ шрам посылал электрический разряд возбуждения в каждую мышцу и сухожилие. — ЧЕРТ! Я пыталась ЧТО-ТО СКАЗАТЬ, мерзкий ты негодяй… ИССЛЕДОВАНИЕ. Мне придется изучить эту магию шрамов. Это… должно быть что-то очень старое, что-то неподвластное твоему браслету на щиколотке, потому что… черт, как приятно, черт побери. Но поскольку эта магия также… воздействует на тебя. Я должна выяснить, что это значит…

— Это значит, что ты моя, — глядя на нее сверху вниз, властно прервал он тоном, не терпящим возражений.

Ее глаза широко распахнулись от удивления, когда она услышала слово «моя», о котором она едва смела мечтать за эти последние несколько месяцев их общения.

— Антонин, нет… не говори так, — умоляла она. — Не играй со мной. Ты не знаешь, ты не можешь знать. Это… жестоко. Пожалуйста, не лги мне из-за своего…

— Ты, конечно, права, — прорычал Долохов. — То, что я только что сказал, не совсем верно.

От этих слов ее сердце ухнуло куда-то вниз. Неужели Гарри был прав все это время — неужели Антонину просто нравилось играть с ее эмоциями.

Но успокаивающий тон его голоса начал, звук за звуком, успокаивать ее страхи.

— Не только шрам делает тебя моей, Гермиона, — заявил он, оторвав взгляд от ее бледной кожи. — Это… слишком большое упрощение.

Антонин плавно раздвинул ее ноги и устроился между ними, расположив руки на бетонном полу по обе стороны от ее лица. Гермиона едва дышала, будучи не в силах остановить его, даже если бы по какой-то причине захотела.

— Я бы хотел тебя без этой магии, kroshka. Я хочу тебя ради огня, который бушует под этим искусным прилежным фасадом, — заявил он, и каждое слово разбивало ее на бесчисленные осколки. — Я хотел бы, чтобы ты никогда не переставала учиться — «с удовольствием училась и с удовольствием учила бы», — процитировал он ее же слова{?}[Это цитата из Чосера «Кентерберийские рассказы», в частности введение Оксфордского клерка/студента в общем прологе.], с каждым изысканным оборотом речи приближая свое лицо к ее, дюйм за дюймом. — Я бы хотел, чтобы ты общалась со мной не как с чудовищем, не как с убийцей, а как с мужчиной. Чтобы я стал для тебя не работой, а удовольствием, — прошептал он, прикоснувшись своим лбом к ее. — Необъятность твоего ума может сравниться только с великодушием твоего сердца. За все это и многое другое… всегда, без перерывов и послаблений… я любил бы тебя.