— Мы вызывали вас, прося помощи.

По рыжим пальцам внезапно прокатилась дрожь, и лидер сжал руку в кулак, чтобы унять ее.

— Искали твою девушку три дня, и нам постоянно не хватало скорости, чтобы поймать тех, кто ее похитил.

Под сузившимися, метавшими молнии глазами старого друга байкеру захотелось сдохнуть на месте.

— И все безрезультатно!.. Но три дня назад ей удалось отправить сигнал, и мы рванули по координатам.

Троттл едва не задохнулся, и впервые в жизни беззвучно взмолился божествам, в которых никогда не верил, боясь надеяться на благополучный исход, но все же чувствуя лавину облегчения.

— Сегодня мы смогли пробиться к укрытию тех, кто ее похитил.

Байкер потер переносицу, беззвучно шепча благодарность и пытаясь справиться с нервозностью. Все же хорошо, зачем показывать кому-то, как он испугался?

— Мы опоздали, Троттл. Ее успели допросить с пристрастием.

Тошнота подкатила к горлу, кровь застучала в висках, внутри будто что-то оборвалось и рухнуло с огромной высоты.

— Ей не много осталось. Приезжай проститься.

Не говоря больше ни слова, Стокер отключился.

Мир Троттла сузился до короткого «Нет!», снова и снова звучащего в голове.

В конце туннеля яркий свет слепой звезды,Подошвы на сухой листве оставят следы,Ещё под кожей бьётся пульс и надо жить,Я больше может не вернусь, а может… я с тобой останусь. Останусь пеплом на губах,Останусь пламенем в глазах,В твоих руках — дыханьем ветра…Останусь снегом на щеке,Останусь светом вдалеке,Я для тебя останусь — светом.Город 312 «Останусь» ©

========== Не плачь, я боли не боюсь, её там нет ==========

«Ее успели допросить с пристрастием».

«Ей не много осталось».

«Приезжай проститься».

Троттл, дрожащими руками кое-как одевшись, прыгнул в седло «Харлея». Он не смотрел вокруг, не попытался удостовериться, что друзья следуют за ним. Не разбирая дороги, байкер гнал по пустым темным улицам чужого города, летел так быстро, как только мог. Не слышал, как Винни связался с Чарли, предупреждая, что дома беда, и они срочно возвращаются на Марс. Не слышал, как его команда спрашивала, какой у них план.

«Останься!» — сколько раз он слышал от серой мышки эту просьбу, обещал и… уходил прочь. Знал, что она будет ждать его, будет там, где дом, там, куда он всегда сможет вернуться.

И вот наконец об этом молил он сам. Об этом кричала его душа.

Впервые ее губы прошептали эту просьбу тогда, когда он, студент юрфака лучшего в столице университета, бросил учебу и вступил в ряды марсианского сопротивления. Тройка молодых байкеров, решив, что довольно им лишь читать в новостях о геройских атаках Борцов за свободу на захватчиков и отсиживать хвосты на занятиях, гордо объявили семье серого, что записались добровольцами, чтобы бороться под началом Стокера с творящими беспредел плутаркийцами. Троттл не помнил, как прикрыла рукой рот мама великана, поймав в маленькую ладошку крик ужаса, как схватилась она за сердце, но он ясно помнил, как беззвучно прошептали «Нет! Останься!» губы кузины Модо, шестнадцатилетней мышки с длинной черной косой. Семья Карабины жила по соседству, и девушка будто случайно заглядывала в гости к тетке каждый раз, как видела около ее дома блестящий новенький «Харлей». В тот день совсем еще юная девушка, опускавшая глаза каждый раз, как его видела, впервые посмотрела прямо своими бездонными светлыми глазами и, глядя в самую душу, молила. Но ее беззвучная просьба ничего не могла изменить: их с друзьями звал долг.

Ее второе «Останься!» окутывала дымка алкогольной вседозволенности и желания забыться. В тот день они трое, впервые отпущенные в увольнение молодые солдаты, нюхнувшие за полгода службы пороху и попробовавшие крови, сидели на веранде дома Модо, пили крепкую домашнюю настойку его матушки, жмурясь от каждого глотка, и пытались сбежать от того, что повидали. Когда друзья, пошатываясь, впервые за многие месяцы отправились спать в чистые постели, Троттл решил ненадолго заглянуть в гараж, чтобы заполировать и закрасить царапину на корпусе «Харлея», до которой не доходили руки уже пару месяцев и которая его бесила каждый раз, как попадалась на глаза. Около ворот он столкнулся с Карабиной, будто бы случайно заглянувшей в поздний час поприветствовать кузена. И снова ее взгляд — просящий, ищущий чего-то — нашел его глаза. И, найдя в этот раз ответ, поманил к себе. Прервав ее смущенное приветствие на полуслове, гонимый жаждой тепла и забвения молодой воин накрыл губы, так долго ждавшие его и с готовностью раскрывшиеся, своими. Вцепившись ему в плечи, она толкнула дверь гаража и решительно втянула их внутрь. Распаленный похотью, одурманенный постоянной близостью смерти, он прижал к себе хрупкое тело, будто бы в нем одном было все, что связывало его с беззаботной юностью, так скоро убитой на войне. Он целовал ее шею, плечи, гладил широкими ладонями бедра под легким платьем. Он почти потерял голову, когда усадил ее боком на мотоцикл, и ему было совершенно плевать на то, что ее ногти оставили глубокие следы на коже седла «Харлея», когда он вжался бедрами меж раздвинутых ног и расстегнул пуговицы на тяжело вздымающейся девичьей груди. Но что-то — возможно, совесть? — одернуло, заставляя опомниться, осознать внезапно, что она, Карабина, — родственница лучшего друга, что она значительно младше, что они знакомы с ее детсва, и никогда мышка не давала повода подумать, что с ней можно беззаботно провести ночь. Он попытался уйти, отстранился, замямлил что-то бестолковое о выпитом алкоголе, забормотал извинения, но она накрыла его рот теплой ладошкой, в самое ухо решительно прошептала: «Останься…» — и скинула с плеч державшееся на паре пуговиц платье…

«Останься!» — молил ее взгляд каждый раз, когда он приезжал к ней, сбегая из гарнизона хотя бы на пару часов. Сбегая от крови и грязи в кольцо теплых рук, к нежности губ. Она всегда ждала, ссорилась с родителями, которым не нравилось, что дочка уезжает куда-то в ночи с мужчиной, о котором они почти ничего не знают, а потом возвращается, пряча глаза, поджимая покрасневшие губы и вытряхивая из волос песок. А Троттл, даже не проводив ее до дверей, срывался куда-то. Нет, не куда-то! Он уезжал спасать их мир.

Когда война вырвалась с дальних рубежей и устремилась к городам, Карабина, отучившись на связиста и пройдя курс боевой подготовки, тоже отправилась на передовую. И всего через пару месяцев уже она, глотая слезы и шмыгая носом, дрожащими, перемазанными в крови пальцами, выстукивала сообщение, прося о встрече. Теперь ей, юной связистке, нужны были его объятия после того, как она, единственная не растерявшись после потери командира, возглавила отступление остатков подразделения к основным силам и спасла почти три десятка бойцов от неминуемой гибели, хладнокровно проведя мышей по трупам врагов. А при встрече шептала: «Останься со мной!» — дрожа в объятиях рыжего мужчины, который сам еще прекрасно помнил вкус первой крови.

Серая мышка до неузнаваемости изменилась всего за несколько лет. Из трепетной, нежной девушки война выковала решительную, бесстрашную женщину, умеющую мгновенно оценить обстановку и просчитать варианты, позволяющие сохранить большее количество жизней. Раз за разом, оказываясь в опасных ситуациях, она выходила из них пусть залитой кровью, но живой, будто была бессмертна. Лишь однажды он испугался за нее — когда она почти на месяц пропала, а потом позвонила и слабым голосом сказала, что лежит в госпитале с ранением. И коротко и сухо сообщила, что контрацепция им больше не потребуется. Он тогда сорвался, отпросился у Стокера, пробился к ней, чтоб хоть ненадолго побыть рядом, дать редкую возможность выплакаться на его плече. А потом она вернулась в строй и все реже стала просить поддержки, будто вместе с шансом стать матерью потеряла и право на слабость. Но все так же давала тепло, оказываясь рядом всякий раз, когда Троттл в ней нуждался. И это было непреложно, как мир.