Запрокинув голову и крепко зажмурив глаза, мальчик полностью отдался удовольствию — и не пытается вырваться из силков. Он шепчет: я жив, жив, жив.
Счастье морфиниста
Когда секретарша передала ему, что звонит Эми Шимизу и просит о срочной встрече, Ланглуа вообразил худшее. И ответил, что примет ее сегодня же. Несколько раз, слушая предыдущих пациентов, он отключался и начинал гадать. Ухудшилось состояние Алексиса и косвенно сказалось на матери? Или она все-таки сломалась, не выдержала безнадежности и тоски? Он часто замечал, что после потери близкого или какой-то иной травмы слом наступает с опозданием. Сразу после драмы пострадавший окружен людьми, получает лекарства и как будто держится, но окружение мало-помалу редеет, и человек рушится при полном равнодушии мира.
Ланглуа ни на секунду не предполагает, что Эми стало лучше (и позднее, обдумывая случившееся, он понимает, насколько он все же стал пессимистом — частично в силу профессии, постоянно шлющей ему людей потерянных, депрессивных, несчастных, но также и в силу какой-то глубинной тенденции, которую он замечал уже несколько месяцев. Это ползущая отростками агрессивность, которая мутирует, ширится, подтачивает силы, — нападения на почве гомофобии или расизма, сексистские замечания, сексуальные домогательства, антисемитские выходки, немотивированное насилие или агрессия из-за какого-то ничтожного повода, санитарные нарушения, финансовые злоупотребления, призрак экстремизма, который замаячил по всей Европе, это экстремизм религиозный и политический… и вот теперь — клокочущая ярость желтых жилетов, пламенем охватившая страну).
Ланглуа ошибся. Эми Шимизу входит в его кабинет с улыбкой на лице. Ее походка раскованна, взгляд открыт. Она пришла сказать ему, что он оказался прав, когда обещал ей, что наступят лучшие дни: все изменила одна встреча, один человек. Она рассказывает про мгновенно возникшую между ними симпатию, потом про контакт между Паксом и Алексисом, про Макконахи, про «Хонду», про первые знаки нежданного воскрешения ее сына, которые подтвердил психиатр и даже пересмотрел свой недавний диагноз и отменил добавочное лекарство. Ланглуа озадачен. Он знает, что иногда внешнее впечатление настолько ярко, что можно «перепрыгнуть» через некоторые этапы узнавания и выстраивания отношений, но чтобы вот так, за несколько недель, после такого длинного туннеля, решить, будто найдена родственная душа… Это вряд ли разумно. Ему чертовски хочется увидеть, что это за уникум (в его голове это слово заключено в ревниво-саркастические кавычки).
— Очень рад за вас, госпожа Шимизу! Но вряд ли это повод для срочной записи на прием.
— Мне нужна ваша помощь, — возражает молодая женщина. — Ваша или другого специалиста. Я принимаю морфий. Почти три месяца. Срок небольшой, и я надеюсь, что мне удастся бросить, пусть даже будет нелегко.
Ланглуа замер, вот сейчас он действительно изумлен. Он совершенно не ожидал и не подозревал ничего подобного. В мыслях сразу же возникает Булгаков, которого он считает своим учителем.
— Ситуация изменилась, — продолжает Эми. — И я прекрасно вижу, что морфий не поддерживает меня на плаву, а топит. Я дошла до той стадии, когда он может взять верх.
— Очень жаль, что я узнал обо всем только сейчас, — с трудом выдавливает из себя Ланглуа.
Он обижен. Внезапно он сознает, что она с самого начала показывала ему лишь часть себя. Зачем он тогда нужен, если она с ним не откровенна? Кое-кто из коллег немедленно выставил бы ее за дверь. Но он на такое не способен. Обида уже сменилась беспокойством за нее. Конечно, он поможет. Он не собирается просто смотреть, как Эми Шимизу губит себя — и именно в тот момент, когда к ней возвращается надежда. Он листает записную книжку, выписывает на бумажку координаты нарколога и передает ей.
Эми благодарит и встает, чтобы прощаться.
— Я не то чтобы нарочно опускала какие-то темы в беседах с вами, я просто не умею о них сказать.
Это правда. Она умеет возводить крепостные рвы, строить плотины, но не умеет открыть шлюз.
Как только пациентка уходит, Ланглуа начинает искать в своей библиотеке булгаковский «Морфий» и, главное, фразу, которую он в точности не запомнил, но она потрясла его еще при первом прочтении: «У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, — способность проводить жизнь в полном одиночестве. А одиночество — это важные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость…»
Описание поражает его: в нем угадывается портрет Эми Шимизу. Значит, она черпает в опиате то, чего ей, видимо, не добиться самой.
А теперь она увидела его опасные стороны и испугалась.
Ей больше не нужно такое «счастье», понимает Ланглуа. Эми Шимизу не хочет жить в полном одиночестве, и именно он, этот Пакс Монье, дал ей на это силы. «Лишь бы ей удалось сохранить разум и спокойствие души», — думает он.
Бойцовский пес
Зима уже чувствуется во всем. Но там, где другие увидели бы угрозу, Эми Шимизу замечает только красоту. Каждое утро она раздвигает плотные двойные шторы, затемняющие спальню, и смотрит, как меняется небо, опадают деревья, улетают птицы, длиннее ложатся тени. Это зрелище утешает ее после одинокого пробуждения: пока еще рано оставлять Алексиса на ночь и тем более — приводить в дом мужчину.
Цикл тренингов в предприятии Demeson, который проводила компания «Театрико», закончился. Пакс и Эми умело согласовывают свои графики, он приезжает к ней в обед, или они встречаются в конце дня. Два-три раза в неделю они вместе ужинают, но не задерживаются допоздна: поезд, которым она возвращается домой, после определенного часа небезопасен. Они разговаривают немного, но молчание их не пугает. Они долго лежат рядом, она полна благодарности, он — восхищения, и оба удивляются этой любви и тому, как внезапно изменилась их жизнь. Иногда какая-то информация, образ, звук резко возвращают Пакса к воспоминанию о 23 сентября 2017 года, но он научился блокировать его, задвигать подальше, закрывать доступ. Он произносит про себя слова, которые служат ему действенной защитой: на Алексиса напал не он. С его помощью глаз мальчика можно было бы спасти, но настоящие травмы — некоммуникабельность, паника, навязчивые кошмары — на ответственности другого человека. Пакс начинает верить Эми, которая твердит, что он вытащил ее сына из пасти чудовища, что он необыкновенный человек. Да и как не поверить?
Алексис буквально оживает. Он теперь заходит в комнату матери и может выносить свое отражение. Он уже не стонет от ярости, видя свои разноцветные глаза, он рассматривает их, пытается привыкнуть к их странному виду. Он стрижется — укорачивает волосы на несколько сантиметров: так удобнее носить шлем. Он требует от мануального терапевта делать больше упражнений: надо укрепить мускулы ног, рук, спины. Он никому не говорит, что у него на уме, потому что сам сомневается в реальности задуманного; но впервые после нападения у него есть план на будущее. Он получит права на вождение мотоцикла. Он узнал в интернете, вроде бы с одним глазом берут. Он будет водить «Хонду» — свою «Хонду». А пока что он продолжает хмелеть, упиваться поездками за спиной у Пакса. Его первоначальное недоверие понемногу рассеивается, сменяется чем-то другим. Он должен признать, что этому человеку действительно интересен и он, и его мать. Его поражает, насколько Пакс составляет полную противоположность его отцу. Он не расписывает ему какое-то невероятное будущее, напичканное занятиями по теннису или клубным отдыхом по принципу «все включено». Он не дает опостылевших советов и наставлений, в которых всегда есть слово «должен»: «ты должен взять себя в руки», «человек должен двигаться вперед», «ты должен быть сильным». Он ничего не подсказывает и совсем ни к чему не призывает. Он приносит видеодиски, и после прогулок они смотрят фильмы с Макконахи, пока не станет совсем темно, и обсуждают их сюжет, игру актеров, оригинальную музыку.
