И я провожала его.

В полумраке

лицо его было

бело и спокойно.

Лицо его было спокойно, как лес

при полном безветрии

осенью поздней,

как школьные классы

ночною порой.

В лице его было

сплетенье каких-то

железных конструкций,

напрягшихся страшно.

Раздался

тот самый последний гудок.

И я побежала потом

за вагоном

в толпе среди прочих

бежавших,

кричавших,

махавших платками

заплаканных женщин.

Потом были письма.

Я помню отрывки:

«Жар-птица моя,

я не смел и подумать,

что мне попадется такая добыча…

Не бойся, глупышка!

Никто не решится,

никто не сумеет такое разрушить.

Ведь сказки живучи,

ведь сказки бессмертны,

ведь их невозможно взорвать или сжечь,

ведь их расстрелять у стены

невозможно…

Жар-птица моя,

мой единственный жребий

светящийся!

Губы свои обжигая,

целую, спеша,

твои жаркие перья!

Целую!»

А город

был строг и печален.

А город был страшен.

А город был грозен.

Рычали крылатые львы над каналом,

и ржали над крышами

медные кони

тревожно,

и сфинксов бесстрастные лица

мрачнели от копоти ближних пожаров.

Но крепко держали карнизы атланты,

а в Летнем саду улыбалась Венера,

и стук метронома ее не пугал.

Потом…

Вы же знаете,

знаете,

знаете,

что было потом!

………………………

В квартирной пустыне,

в кромешных потемках

лежала я тихо

и тихо стучали

часы надо мною.

Стучали и ждали.

И медленно жизнь от меня уходила.

И я попросила ее оглянуться,

и я попросила ее задержаться,

и я попросила ее не спешить,

но слабый мой шепот она не слыхала,

она уходила,

а он и не видел,

он был далеко,

далеко,

далеко!

Но рядом со мною стояла на стуле

его фотография в желтенькой рамке,

И он улыбался на ней,

улыбался.

Как ласково жизнь от меня уходила!

Я тихо лежала,

глядела ей в спину,

в широкую,

крепкую

женскую спину,

и было мне странно,

мучительно странно —

зачем, для чего они женского рода —

и жизнь, и она,

та, что жизни на смену

приходит с унылым своим постоянством.

А мир колебался,

а мир расплывался,

а мир растворялся в каких-то пустотах,

качая боками,

крутясь и ныряя,

как бочка пустая

в бетонном бассейне,

наполненном нефтью

холодной и черной.

И вдруг появилась

усталая женщина.

Усталая женщина

с острыми скулами.

Усталая женщина

в ватнике грязном.

Усталая женщина

в стоптанных валенках.

Она мне сказала:

«Пора, торопитесь!

Мне некогда,

нынче так много работы».

И я удивилась:

«А где же ваш саван?

А где же коса?

Ведь должна быть коса!»

Она улыбнулась одними губами.

Улыбка была неестественно чуждой

всему,

что я видела раньше и знала.

Она улыбнулась:

«Ну что вы!

Ну что вы!

Подумайте сами —

зачем мне коса?

Все выдумки,

сказки для малых детей.

Пора! Вы готовы?»

И я потянулась

так сладко,

так сладко,

как в детстве спросонья…

В квартирных потемках

лежала я тихо.

И тихо стучали часы надо мною.

А время живое

все шло, торопилось

куда-то туда,

в заквартирные бездны,

в какие-то сытые райские страны.

А время живое

меня сторонилось,

меня обходило,

меня не касалось.

Лежала я долго,

быть может,

неделю.

Не знаю.

Не помню.

Часы уже стали,

но рядом со мною

все также стояла

его фотография в желтенькой рамке.

И он улыбался на ней.

Улыбался.

Потом

он приехал,

вбежал запыхавшись,

ходил по квартире

вслепую, на ощупь,

на мебель на каждом шагу натыкаясь,

ко мне приближаясь

все ближе,

все ближе.

В квартирной пустыне

в дремучих потемках

зажглась зажигалка,

и пламя ее

в моих побелевших зрачках заплясало.

Лицо его было

смертельно спокойно.

Лицо его было спокойно,

как снег

в степи при безветрии

и как вода

в лесном заболоченном гибнущем озере.

В лице его было

сплетенье каких-то

железных конструкций,

изорванных в клочья.

Лицо его было,

как взорванный мост,

как тень

от остатков сожженного дома.

Он взял меня на руки.

На руки взял он

мое полудетское легкое тело

и вышел из дому.

В морозном тумане

висело багровое низкое солнце.

Зима была в мире.

Она была белой.

Она была плоской и шарообразной:

Была пирамидой она в то же время

прозрачно-зеленой

из чистого льда.

И там, в глубине пирамиды,

был город.

Дома прижимались

друг к другу боками.

Дома замерзали не падая,

стоя.

И улицы

прямо и гордо лежали,

примерзнув друг к другу

на перекрестках.

Он нес меня бережно,

нес меня нежно.

Он нес меня,

тщательно, твердо ступая,

как будто была я

редчайшей находкой,

единственным в мире

бесценным сосудом,

остатком мифической древней культуры,

и он – археолог, счастливчик, удачник —

нашел,

раскопал,

распознал это чудо.

Он нес меня,

нес меня,

нес меня долго

по улице длинной,

прямой безупречно,

по свежему

белому-белому снегу,

поющему снегу,

скрипящему снегу.

Он нес меня долго.

И там, в перспективе,

и там, где лучи ее сходятся в точку,

висело багровое низкое солнце.

Он нес меня к солнцу,

но он утомился

и сел на ступенях какого-то дома.

И я на коленях его

неподвижно

лежала,

а он говорил, говорил мне,

сбиваясь,

какие-то странные вещи.

«Послушай, – сказал он, —

послушай, Жар-птица,

несчастье мое,

моя бедная птица,

потухшая,

тусклая,

серая птица!

До солнца осталось

не так уж и много.

Оно отогреет тебя,

отогреет.

Попросим его,

и оно отогреет.

Послушай, – сказал он, —

ведь ты же, я знаю,

всегда астрономией увлекалась.

Ты очень обяжешь меня,

если скажешь,

какая дорога короче и лучше,

где меньше ухабов,

космической пыли

и всяких бродячих метеоритов —

бог знает ведь,

что у них там на уме!

Послушай,

нам надо поторопиться,

еще полчаса,

и уже будет поздно.

Припас я две банки

прекрасных консервов.

Одну нам придется

отдать за услугу —

ведь солнцу небось

тоже нынче не сытно.

Вторую оставим себе