и вывел из лесу на светлую поляну.
Там было утро,
там росла трава,
кузнечик стрекотал,
порхали бабочки,
синело небо
и белели облака.
И мальчик лет шести или семи
с сачком за бабочками бегал по поляне.
И я узнал себя,
узнал свои веснушки,
свои штанишки,
свой голубенький сачок.
Но мальчик, к счастью,
не узнал меня.
Он подошел ко мне
и вежливо спросил,
который час.
И я ему ответил.
А он спросил тогда,
который нынче год.
И я сказал ему,
что нынче год счастливый.
А он спросил еще,
какая нынче эра.
И я сказал ему,
что эра нынче новая.
– На редкость любознательный ребенок! —
сказал мне август
и увел с поляны.
Там было сыро,
там цвели ромашки,
шмели гудели
и летала стрекоза.
Там было утро,
там остался мальчик
в коротеньких вельветовых штанишках.
Коктейль
Если взять
тень стрекозы,
скользящую по воде,
а потом
мраморную голову Персефоны
с белыми слепыми глазами,
а потом
спортивный автомобиль,
мчащийся по проспекту
с оглушительным воем,
а после
концерт для клавесина и флейты
сочиненный молодым композитором,
и, наконец,
стакан холодного томатного сока
и пару белых махровых гвоздик,
то получится довольно неплохой
и довольно крепкий коктейль.
Его можно сделать еще крепче,
если добавить
вечернюю прогулку по набережной,
когда на кораблях уже все спят
и только вахтенные,
зевая,
бродят по палубам.
Пожалуй,
его не испортил бы
и телефонный звонок среди ночи,
когда вы вскакиваете с постели,
хватаете трубку
и слышите только гудки.
Но это уже
на любителя.
Белая ночь на Карповке
На берегу
тишайшей речки Карповки
стою спокойно,
окруженный тишиной
заботливой и теплой белой ночи.
О воды Карповки,
мерцающие тускло!
О чайка,
полуночница, безумица,
заблудшая испуганная птица,
без передышки машущая крыльями
над водами мерцающими Карповки!
Гляжу спокойно
на мельканье птичьих крыльев,
гляжу спокойно
на негаснущий закат,
и сладко мне
в спокойствии полнейшем
стоять над узкой,
мутной,
сонной Карповкой,
а чайка беспокойная садится
неподалеку
на гранитный парапет.
Все успокоилось теперь
на берегах
медлительной донельзя
речки Карповки.
Без эпитетов
Стальной,
торжественный,
бессонный,
кудреватый…
Я не люблю эпитетов,
простите.
Прохладно-огненный,
монументально-хрупкий,
преступно-праведный,
коварно-простоватый…
Я не люблю эпитетов —
увольте.
Да славится святая нагота
стихов и женщин!
Вот она,
смотрите!
вот шея,
вот лопатки,
вот живот,
вот родинка на животе,
и только.
И перед этим
все эпитеты бессильны.
Ведь ясно же,
что шея
бесподобна,
лопатки
сказочны,
живот
неописуем,
а родинка
похожа на изюминку.
Снег
Если запрокинуть голову
и смотреть снизу вверх
на медленно,
медленно падающий
крупный снег,
то может показаться
бог знает что.
Но снег падает на глаза
и тут же тает.
И начинает казаться,
что ты плачешь,
тихо плачешь холодными слезами,
безутешно,
безутешно плачешь,
стоя под снегом,
трагически запрокинув голову.
И начинает казаться,
что ты глубоко,
глубоко несчастен.
Для счастливых
это одно удовольствие.
Выдумщик
Придумаю себе врагов,
одарю их силой и храбростью,
брошу им вызов,
и мы сразимся.
Битва будет жестокой,
битва будет упорной,
битва будет кровавой.
И когда враги меня одолеют,
я первым поздравлю их с победой.
И я увижу врагов своих
в сиянии славы
и позавидую им.
Придумаю себе друзей,
наделю их умом и талантами,
приглашу их в гости,
и мы встретимся.
Наша встреча будет торжественной,
наша встреча будет радостной,
наша встреча станет незабываемой.
И когда друзья соберутся уходить,
я провожу их с крыльца.
И погляжу на друзей своих
шагающих по дороге,
и помашу им рукой.
Придумаю себе любимую,
подарю ей красоту и молодость,
назову ее звучным именем,
но она не полюбит меня.
Моя любовь будет несчастной,
моя любовь будет трагической,
моя любовь будет безответной.
И когда моя любимая выйдет замуж,
я приду к ней на свадьбу.
И я буду орать «горько»,
пока не охрипну,
и напьюсь с горя.
Впрочем,
не пойду я к ней на свадьбу,
это уж слишком.
Дома посижу.
Так
– Не так, – говорю, —
вовсе не так.
– А как? – спрашивают.
– Да никак, – говорю, —
вот разве что ночью
в открытом море
под звездным небом
и слушать шипенье воды,
скользящей вдоль борта.
Вот разве что в море
под небом полночным,
наполненным звездами,
и плыть, не тревожась нисколько.
Вот разве что так.
Иль, может быть, утром
на пустынной набережной,
поеживаясь от холода,
и смотреть на большие баржи,
плывущие друг за другом.
Да разве что утром
у воды на гранитных плитах,
подняв воротник пальто,
и стоять, ни о чем не печалясь.
Вот разве что так, – говорю, —
не иначе.
Журавль в небе
В руке у меня синица,
а журавль – во-о-о-н он! —
высоко в небе.
Ну и бог с ним.
Лучше синица в руке,
чем журавль в небе.
(Но как он хорош,
этот журавль!
Как длинны его крылья —
загляденье!)
Нет, не нужен мне
далекий журавль в синем небе,
обойдусь и синицей!
(Но как он летит,
как он машет крыльями —
красота!)
Нет, правда,
зачем мне какой-то журавль,
летящий в пустом безоблачном небе?
Я и глядеть на него не стану,
отвернусь.
(Но как он курлычет —
курлы-курлы-курлы!
Ах, черт, как он курлычет!
Хоть уши затыкай!)
В руке у меня синица,
пичужка жалкая,
а журавля уже и не слышно —
улетел.
Нет, нет,
ни к чему мне этот журавль!
Ну его к богу!
«Можно любить запах грибов…»
Можно любить запах грибов,
