Стрелка спидометра радостно подпрыгнула, ей надоело дрожать около отметки «сорок».

Радость оказалась преждевременной.

После второго моста-развязки впереди показалась похоронная процессия.

Вероятно, она спустились из старой части, чтобы проехать напрямую и свернуть на дорогу, ведущую к загородному «Южному» кладбищу, недавно закрытому, сейчас открытому вновь.

В голове медленно ехала черная, украшенная золотом «Газель», за ней тянулись машины родственников.

Замыкала колонну какая-то китайская дрянь, с эмблемой, напоминающей обглоданный рыбий скелет.

На заднем стекле пестрела сильно потертая наклейка с надписью «На Берлин!» в обрамлении черно-оранжевой ленты.

Корнилов скрипнул зубами.

Не верилось, что где-то существует мир, в котором нет ничего, кроме солнца и соленого воздуха, и люди украшают себя не патриотическими тряпицами, а леями из цветков франжипани.

Даже на холостых оборотах машина ехала слишком быстро; он перевел селектор на пониженную передачу.

В зеркала было видно, что и нагонявшие сбросили темп, ползли следом.

Все верили в приметы; никто не отваживался обогнать покойника.

Лишь редкие водители – вероятно, молодые дебилы – вырывались вперед и даже сигналили.

«Матрица», лежащая справа, показалась разрешением судьбы.

Ангар гипермаркета был низким и душным.

Стоило поскорее купить водки и ехать домой, к одинокому полузабытью возле елки.

Алкогольный отдел был задвинут в дальний угол: россиянам навязывали здоровый образ жизни, а детей предлагали зачинать непорочным образом.

Хорошего спиртного в «Матрице» не водилось.

Лучшим из худшего оказалась «Столичная», которую в последний раз он пробовал летом.

Взяв две бутылки – с запасом на первый запив – Корнилов пошел расплачиваться.

Из доброго десятка касс работала всего одна; чернявая девчонка еле управлялась со сканером, тыкала пальцами беспомощно, сбивалась и вводила заново.

Деревня оккупировала город, но осталась на первобытном уровне.

Очередь волновалась; никто не хотел терять тут лишнюю минуту.

Он стоял молча – терпеливый, как стегозавр, даром, что без костяных гребней и рогов на хвосте.

Утреннее ожидание высосало до костей; не хотелось делать ни одного лишнего движения.

–…Здравствуйте!

Корнилов не сразу понял, что приветствие относится к нему.

Обернувшись, он увидел девушку с пачкой чипсов.

Лицо ничего не говорило; это была не студентка, не чья-то аспирантка, вообще кто-то не из университетских.

Но она смотрела почти радостно, даже улыбалась.

– Здравствуйте, – вежливо отозвался Корнилов, не имея привычки хамить даже незнакомым людям.

– Вы меня не узнаете?

– Нет, – честно ответил он. – Вы кто?

– Мы с вами живем в одном доме. Только в разных концах.

– Надо же…

Он вздохнул.

Ситуация прояснилась – хоть в ней не было капли толка.

–…А почему тогда я вас ни разу не видел?

Вопрос вырвался сам собой.

– Потому что вы ездите на машине, а я – на маршрутке. Остановка в другой стороне, мы не пересекаемся.

– Но вы-то меня знаете?

– Да я вас часто вижу. Сверху, с балкона. Возитесь на стоянке. Только не пойму, какая машина ваша: черный джип или красная обычная?

У девушки были большие темно-серые глаза и очень чувственные губы.

– Обе мои, – ответил Корнилов.

– Ничего себе! у вас две машины?

– А как без двух? Джип мой, красная – жены. Каждому своя.

Когда она говорила, виднелась щелочка между передними зубами.

Эта черта что-то значила в сексуальном аспекте.

Но он не помнил деталей, поскольку уже не интересовался сексуальным.

– А что? ваша жена тоже водит?

– И еще как водит. Лучше, чем я. Сядет за руль – и несется, как белка на водных лыжах. Только ветер свистит.

О том, что он беспрерывно ездит в «Росгосстрах», чтобы возмещать повреждения по КАСКО, Корнилов умолчал.

Образ жены был высочайшим и непогрешимым.

Вероятно, в таком вИдении бытия заключалась тайна супругов, живущих в мире и согласии.

– Здорово. А вот у меня даже и прав нет. Боюсь. Как там разобраться во всех педалях, ручках, кнопках и рулях. И в дорожных знаках тоже…

Вереница страждущих ползла к кассе медленнее, чем гусеница, упавшая с боярышника на дорогу.

Вновь найденная соседка стояла тихо, ни на что не претендовала.

Дом находился в пятнадцати километрах отсюда.

Трудно было представить, как оказаться тут без машины.

– А вы что тут делаете? – невольно поинтересовался он. – Как вас занесло в эту богом изуродованную «Матрицу»?

– Не знаю, – просто ответила девушка. – Как-то.

Корнилов невольно бросил более внимательный взгляд.

Светло-серые джинсы с белой опушкой вдоль швов казались прозрачными на длинных ногах.

В сапогах на шпильках она была почти одного с ним роста.

Короткая куртка имела капюшон, но ничего не прикрывала.

Над ремнем белел кусок голого живота с блестящим пирсингом в пупке.

В такой одежде он не вышел бы даже на площадку к мусоропроводу.

Разумеется, в определенном возрасте переохлаждение не чувствовалось.

Молодость была синонимом дурости.

Когда-то Корнилов мог выбежать в одной рубашке на зимний балкон общежития МГУ, чтобы выкрикнуть несколько Ахматовских строк.

Но женский организм был устроен сложнее мужского; многое необратимое осознавалось слишком поздно.

Фирма, где работала жена, среди прочих производила гинекологические препараты.

Он знал понятие фетоплацентарной недостаточности, мог без запинки выговорить слово «гипергомоцистеинемия».

При виде девушки, которая будет стоять на ветру и ждать городской автобус, ходящий без расписания, отчетливо нарисовались все последствия для ее органов малого таза.

– Вы куда, вообще, потом отсюда? – спросил Корнилов.

– Еще не решила. А что? а вы? куда?

Девушка говорили и спрашивала отрывисто.

Ее что-то гнело.

Разбираться в причинах не хотелось.

Царь Соломон, прозванный библейским Проповедником, был тысячу раз прав, когда сказал, что знания умножают скорбь.

– Я – домой, куда же еще в такую метель, – устало ответил он. – Могу подбросить.

– А вы на машине?

– Нет, на самокате.

– Было бы здорово.

Глаза чуть просветлели.

– Была бы вам очень – ну просто очень-очень – благодарна!

Эта девчонка – без сомнений – была глубоко несчастна.

– Ну и хорошо, – подытожил Корнилов. – Тогда едем.

В жизни ничего не менялось, одиночество оставалось одиночеством.

Но капля бесплатного добра, оброненная на внезапного человека, грела душу.

В последнее время ему все чаще нравилось больше отдавать, чем брать.

Декабрьский день, едва начавшись, уже угасал.

Снаружи смеркалось; по огромной «матричной» парковке гуляли снежные вихри.

– Мело-мело по всей земле, во все пределы, – проговорил Корнилов, держа бутылки, как гранаты, в обеих руках. – Свечи, правда, тут нет. Задует.

Когда-то давно, в безголовой студенческой молодости, Пастернака он знал почти наизусть.

Девушка не отреагировала; ее поколению стихи были чужды.

Все телом пожимаясь от ветра, она вперед хозяина пошла к «Чероки».

– Сейчас согреетесь, – подбодрил он.

– Давайте подержу, – предложила она, когда Корнилов поставил «Столичную» на капот, чтобы вытащить брелок. – А то покатятся, разобьются, вам придется опять стоять в этой чертовой очереди.

По сравнению с продутой площадью в джипе было почти жарко.

Он сунул бутылки на заднее сиденье – где зимой было холоднее, чем на улице – подал девушке руку, помог взобраться.

– Включите себе обогрев сиденья, – посоветовал Корнилов.

– А где это?

– Вон там, сбоку. Внизу, со стороны двери. Нештатный, поставили по-чувашски.